— Если бы я был рядом, — он помолчал, глубоко вздохнув, — ничего бы этого не было.

— Как Приянка моя умерла, так мы с Анушкой на север поехали, — женщина положила маленькую, сильную руку ему на плечо, — танцевала я там. А когда вернулась, соседи сказали, что отец ее тут был, искал нас. Видите, как получилось, — если б забрал он тогда Анушку, может, все по-другому и повернулось бы. Не знаю, жив ли он сейчас, может, встретите его, так расскажите, что с дочкой его стало. Виллем де ла Марк его звали, — она замолчала и Джованни спросил: «Тот самый?».

— Тот самый, — неслышно ответила женщина. «А вы, — он почувствовал в ее голосе улыбку, — если дочка у вас родится, назовите ее Анитой, ладно? Как девочку мою».

Он, было, хотел что-то сказать, но женщина прервала его: «Того ни вы, ни я не знаете, а один лишь бог, ну, или боги. Может, и будет у вас еще счастье, сеньор Джованни».

— Я, — он сглотнул, — я похороню ее. Это ничего, что в земле, у вас ведь сжигают, я знаю?».

— Вам тяжело будет, — вздохнула женщина. «Не стоит, может?».

Он поднялся, и ответил, вытерев лицо: «Это самое малое, что я могу сделать. Можно, — робко попросил Джованни, — можно мне к ней?»

— Конечно, — Амрита помолчала. «А что в земле — у нас так святых хоронят, тех, кто просветления достиг. Видите, как получилось».

— Да, — сказал он, после долгого молчания, — так оно и есть, да.

Она лежала на носилках, маленькая, закутанная в белое, и вокруг нее были цветы — много цветов, — розовые, алые, желтые. Они закрывали Анушку и Джованни, наклонившись, поцеловав ее в высокий, гладкий лоб, вдохнув запах свежести, прошептал: «Прощай, любимая». Он сел на каменный пол и долго смотрел на ее тело, — и все казалось ему, что он слышит высокий голос там, в полутемной комнате, что звенят на ее запястьях браслеты, и что она вся — в его руках, — быстрая, горячая, такая живая.

Когда Джованни вернулся на террасу, Амрита, принеся перо и чернильницу, сказала: «Ну, давайте поработаем. Завтра корабль этот уходит, «Милая Луиза», я с ее капитаном часто письма передаю. Диктуйте».

Он диктовал, — медленно, внимательно, стараясь ничего не забыть, следя за ее смуглыми руками. Когда Джованни закончил, Амрита, посмотрев на него, потянувшись, коснувшись его пальцев, проговорила: «Вы ведь теперь в Японию, да? Там будет у вас кто-то, с кем письма можно передавать?»

Джованни покачал головой. «Я напишу, — пообещала Амрита, — напишу им, что вы туда едете.

И приводите своего мальчика на обед завтра, хоть познакомлюсь с ним».

Когда он ушел, Амрита посмотрела на бумаги и сказала: «Сорок лет ты ничего не посылала ему, а сейчас хочешь? Может, и умер он давно».

Женщина закрыла глаза. «Да, двадцать лет мне было, Приянке пять исполнилось. А ему — тридцать семь, он же говорил, он тогда только овдовел, недавно». Она вспомнила светло-голубые глаза и горько подумала:

— А ведь звал он меня с собой, на коленях стоял, просил. А я побоялась — ну какая из меня жена, туземка, да еще и с приплодом, смеяться бы стали.

Господи, сколько лет прошло, а я все забыть его не могу, тут же все это было, — она обернулась на дом, — там, в спальне. Он тогда попросил: «Потанцуй мне, пожалуйста». Я танцевала, а он потом вздохнул, потянул меня к себе и сказал: «Давай поженимся, Амрита, я прошу тебя, уедем со мной».

Амрита взяла чистый лист бумаги, и, посмотрев на него, написав первую строчку, замерла — в саду кричали павлины, — низко, отчаянно, протяжно. «Дорогой Джон!», — прочитала она, и стала писать дальше.

Девочка проснулась, и, поворочавшись, зевнув, открыла глаза. В детской ничего не изменилось — на ковре лежала игрушечная тележка, и деревянные, раскрашенные куклы.

Она еще раз зевнула, и, помотав льняными волосами, принюхалась — в полуоткрытую дверь доносился запах корицы.

— Булочки! — обрадовалась девочка. Она, как была, босиком, побежала вниз, по лестнице. На кухне было тепло, и она, просунув голову в дверь, позвала: «Папа!».

Сэр Роберт поднял голову от бумаг, разложенных на столе, и, собрав их, улыбаясь, протянул руки: «Энни! Доброе утро!»

Дочь забралась к нему на колени и, положив голову на плечо, спросила: «Мама на работе, да?».

— Да, счастье мое, — улыбнулся отец, — уже во дворце.

— У короля? — таинственным шепотом спросила девочка, широко раскрыв серые глаза, засунув палец в рот.

— И у королевы, — сэр Роберт рассмеялся, и нежно вернул пальчик на место.

— А ты не работаешь, — девочка выпятила губу. «Почему?».

— Я работаю папой маленькой Энни, — Роберт поцеловал дочь, — раз мама наша так занята.

Понятно?

— Вырасту, — заявила Энни, — тоже буду фрейлиной, буду носить шелковое платье, и на охоту ездить. А вы возьмете меня в Швецию осенью? — озабоченно спросила она. «Я тоже хочу на охоту, мне ведь уже четыре года, я большая!»

— Возьмем, конечно, — он пощекотал дочь и велел: «Беги, умывайся, а я пока тебе молока налью, и, пока ты спала, я за булочками сходил».

— Две, — велела Энни, слезая с колен. «Нет, три!».

Проходя мимо большой, полутемной гостиной, она, как всегда, не удержалась, и заглянула внутрь, — посмотреть на медвежью шкуру. «Это мама убила, — восторженно прошептала Энни. «Вот это да!».

После завтрака они сели в детской и Роберт, слушая, как дочка бойко читает Псалмы, улыбнувшись, закрыл глаза. «Если бы еще Мэри не надо было так много работать, — вздохнул он, чувствуя весеннее солнце на лице. В полуоткрытые ставни доносился крик чаек, дул свежий, морской ветер и он вдруг подумал:

— Ну, еще лет десять тут можно спокойно провести. А потом домой, в усадьбу. Все равно у нас после Ее Величества королем Яков станет, наверняка Англия и Шотландия объединятся, так что уже не будем жить на границе. Будем охотиться, сидеть у камина и воспитывать детей.

— А ты что улыбаешься, папа? — подозрительно спросила Энни.

— Потому что ты хорошо читаешь, — ласково ответил сэр Роберт. «Сейчас буквы напишем, французским позанимаемся, и пойдем в гавань, а потом — на рынок».

— Птиц покормим! — обрадовалась Энни.

Пока она пыхтела, выписывая буквы, Роберт быстро проверил платьица у Энни в сундуках и, обернувшись, спросил: «Какое хочешь?»

— Бархатную юбочку с кружевом, — вздохнула девочка. «Нет, в ней же только в церковь, или во дворец. Тогда серое платьице, с белым передником».

На улице она взялась за его руку и серьезно велела: «Ты только иди помедленнее, папа, а то я за тобой не успеваю».

«Как строят-то много, — оглянувшись, подумал Роберт. «Ну да, денег у них сейчас хватает, не воюют, одна зундская пошлина сколько приносит. Отменить бы ее, конечно, только король Кристиан никогда на это не пойдет. Вон, и крепость начали, и, Мэри говорила, этот новый квартал купеческий будут закладывать, на острове, как в Амстердаме».

Дойдя до гавани, он отпустил дочку кормить чаек, а сам, пошутив с хозяином таверны, взял кружку пива, — оно тут было легче, чем Англии, но вкусное.

— Ну, как всегда, — сказал Роберт, улыбаясь, — я вам письма принес.

Хозяин подмигнул, и, приняв перевязанную лентой пачку, ответил: «Вам тоже пришли, вчера еще, с тем барком, что на рассвете пришвартовался».

Роберт просмотрел запечатанные конверты, и нашел один, с розой Тюдоров на красном сургуче.

«Быстро он, — пробормотал мужчина, выйдя на улицу, допивая пиво. «Ну, впрочем, да, тут такое дело, что тянуть нельзя, надо что-то решать».

По дороге домой, они с дочкой зашли на рынок, и удачно поторговавшись, купили свежей рыбы, и креветок.

Энни, было, сморщила нос, но отец ласково сказал: «Нельзя же все время есть булочки, милая. Я тебе пюре сделаю, и рыба будет с пряностями, как ты любишь».

После обеда он уложил дочь спать, и, сидя на кухне, читая письма от семьи, долго смотрел на то, с розой Тюдоров, что лежало посреди стола. «Нет, пусть Мэри вскрывает, — подумал он. «Я не могу. В конце концов, это для нее, не для меня».