«Значит, у меня есть бабушка, и дедушка?».

— Были, — Джованни помолчал. «Ты не забывай, много времени прошло. Ты вот что, — теперь я тебе кое-что еще расскажу».

Он говорил и смотрел на лицо мальчика — тот смотрел на него, чуть улыбаясь, и в темных, красивых, отцовских глазах Джованни не видел ничего, кроме любви.

Когда он, наконец, замолчал, Хосе, поднял какую-то палочку. Повертев ее в руках, размахнувшись, бросив ее в озеро, он решительно сказал: «Так. Ну, вот приедем в Лондон, я к ним и пойду. С тобой, разумеется».

— И тебя больше ничего не смущает? — Джованни удивленно поднял бровь.

— Папа, — нежно ответил Хосе, — ты же мужчина. Нестарый еще. Я тебе, как врач, могу сказать, — все эти ваши обеты вредны для здоровья. Давай, поехали, я хочу познакомиться с твоей женой. И обещай, папа, что у меня будут братья и сестры.

— Будут, — усмехнулся Джованни. «Только при условии, что у меня будут внуки».

— Ну, — Хосе ловко вскочил в седло, — мне двадцати еще не было, не торопи меня, папа». Он рассмеялся и вдруг посерьезнел: «Значит, я наполовину еврей?».

— Да, — кивнул Джованни, трогая с места лошадь.

— Опять учиться, — ухмыльнулся Хосе, и, увидев взгляд отца, торопливо добавил: «Надеюсь, ты согласен».

— Ну как я могу быть против, — ласково ответил Джованни и они стали спускаться по извилистой дороге вниз, к океану.

Анушка поправила шаль и сказала, презрительно глядя в бесцветные глаза отца Фернандо:

«Я не понимаю, почему я здесь? Я хорошая христианка, хожу на все службы, исповедуюсь, и семья у меня вся — тоже христиане».

Глава трибунала посмотрел на пылающие щеки женщины и тихо сказал: «Я уж не буду говорить, чем вы себе на жизнь зарабатываете…

— Мария Магдалина, — дерзко ответила женщина, — тем же промышляла, вы бы и ее сюда вызвали?

Она обвела глазами беленую комнату, — широко распахнутые окна выходили на океан, чуть шелестели пальмы, и Анушка всем телом почувствовала тоску по нему. «Скорей бы приехал, скорей бы увез меня, — женщина встала, зазвенев браслетами, и добавила: «Так что если у вас ко мне больше нет вопросов…

— Сядьте, — тихо, зловеще посоветовал, глава трибунала и кивнул солдату, что стоял у двери.

Анушка брезгливо сбросила его руку с плеча, и требовательно сказала: «Ну, что еще?»

— У вас был гость, — сладко улыбаясь, процедил отец Фернандо. «Позавчера, после обедни.

Священник. Кто это?»

— Не было у меня никаких гостей, — женщина вскинула круглый подбородок, и отец Фернандо подумал: «Глаза-то, какие — неровен, час, обрежешься».

— Скажите, — ласково попросил он. «Скажите, сеньора Анита, и мы вас сразу отпустим.

Танцуйте себе и дальше на здоровье. Он ведь вам заплатил, не так ли?»

— Не было у меня никаких гостей, — раздельно, громко, внятно, произнесла женщина, и опять поднялась.

— Ну что ж, — грустно сказал отец Фернандо, сомкнув кончики пальцев, — придется нам с вами прогуляться в подвал, сеньора Анита. А ведь так не хотелось.

Она плыла. Анушка вспомнила, как еще совсем маленькой девочкой бабушка брала ее с собой на океан, и она плескалась в прибое. Однажды ее накрыла волна, и, повертев, покрутив, чуть не утащила с собой. Тогда она почувствовала сильные руки бабушки, и, заплакав, оказавшись у нее в объятьях, выплюнула из горла морскую воду.

— Вынимайте, — услышала она холодный голос сверху.

Шелковую, мокрую тряпку, вытащили изо рта, и Анушка, повернув голову — ноги и руки были связаны, ощутила, как из нее рвется поток воды. Отец Фернандо поморщился и отступил.

— Ну, так кто это был? — спросил он, глядя на растянутый чугунными зубцами рот женщины.

«А то мы сейчас опять вставим воронку, сеньора. И колодки уже готовы, вы же знаете, кровь нам проливать нельзя, а вам, — он бросил взгляд на крохотные, расписанные хной ступни, — ваши ноги дороги, да? Вряд ли вы после колодок сможете ходить, а уж тем более — танцевать».

Она что-то промычала, и отец Фернандо, улыбаясь, достал зубцы и наклонился к ее губам:

«Я вас слушаю». Женщина плюнула ему в лицо и закрыла глаза.

— Давайте тряпку и воронку, — зло приказал инквизитор, засовывая зубцы на место. «И принесите еще пару ведер воды, мне все равно, если у нее там внутри все разорвется, она мне скажет, кто это был».

Анушка почувствовала воду, — холодную, неумолимую, быструю, — внутри себя, и подумала:

«Я же всегда боялась боли». Перед ней были темные, счастливые глаза Джованни, и она улыбнулась: «Надо, чтобы жил. Бабушку только жалко. Ну, прощайте, милые».

Она глубоко, напрягшись, вздохнула, и ощутила, как шелк проскальзывает дальше, совсем глубоко. А потом не было ничего, кроме свежего запаха лотоса. Она танцевала, и Джованни смотрел на нее, — как тогда, вечером, в ее маленькой комнате. Анушка оказалась в его руках и ответила на его поцелуй, — сильно, так, что у нее перехватило дыхание, — навсегда.

Отец Фернандо вынул щипцами тряпку и с отвращением посмотрел на закатившиеся глаза женщины. «Так бывает, — пожал плечами второй инквизитор. «Слишком далеко затолкнули, она и задохнулась».

— Да, — вздохнул, глава трибунала, — теперь мы уж точно не узнаем, кто это был. Ну, пошлите к ее бабке, жалко старуху, она-то женщина набожная, в соборе убирается. Пусть тело заберет, и скажите, что мы за наш счет ее похороним.

— Очень милосердно, — одобрил второй инквизитор, и перекрестился.

Джованни спешился и велел сыну: «Ты иди в наши комнаты, начинай там складываться, я сейчас к отцу Фернандо зайду, проверю, как там дела, а потом, — Хосе увидел, как отец внезапно, нежно улыбается, — отправимся знакомиться».

— А, отец Джованни, — улыбнулся глава трибунала, подняв голову от бумаг. «Я вас хотел поблагодарить, — отчеты в таком порядке, в каком они полвека уже не были, теперь не стыдно их в Рим посылать. Вы не представляете, что у нас тут случилось!»

— Что? — лениво поинтересовался Джованни.

— Нарушение обета целомудрия, — шепотом, оглядываясь, ответил глава трибунала.

«Поступил донос, мы вызвали эту женщину, танцовщицу, как их тут называют, ну, вы понимаете, — отец Фернандо чуть усмехнулся, — а она возьми и задохнись при испытании водой».

— Очень жаль, — спокойно сказал Джованни, рассматривая пальмы за окном. «Но надо ее похоронить, как положено, хоть она и грешница, конечно. Я могу это сделать».

— Я был бы очень вам обязан, — обрадовался глава трибунала. «Вы, отец Джованни, настоящий пастырь, — такой, каким был отец Франциск Ксаверий, да упокоит Господь его душу».

— Я просто делаю свою работу, — темные глаза отца Джованни чуть сверкнули, и глава трибунала удивился: «Плачет, что ли? Да нет, такие люди не плачут, он, будто из камня высечен».

Джованни и не помнил, как он добрался туда.

Он шел, проталкиваясь, через гомонящий базар, вдыхая запах специй. Он вспоминал ее глаза — большие, обрамленные пушистыми, длинными, — будто крылья бабочки, — ресницами.

Анушка посмотрела на него снизу и ласково сказала: «Вот сейчас я чувствую, что двадцать три года ожидания даром не прошли. Только обещай мне, что в следующий раз это не будет так долго, я не вытерплю».

— В следующий раз, — он, еле касаясь, целовал эту прекрасную грудь, — это будет, как только я вернусь. И потом, — Джованни приник губами к ее шее, вдыхая аромат лотоса, — это будет каждую ночь. Ну и днем тоже, разумеется.

Анушка нежно рассмеялась и прижала его к себе, гладя темноволосую, с проседью голову.

Амрита сидела на террасе, глядя на расхаживающих по саду павлинов. Джованни остановился сзади, не зная, не представляя, что сказать.

— Когда она была маленькая, — тихо проговорила женщина, — она поднималась на рассвете, и кралась сюда, босиком. Кормить птенцов. Я как-то вышла на террасу, а она стоит, смеется, и птицы ей на плечи вспархивают. Три годика ей было.

Он опустился рядом, положив ей голову на колени, и заплакал. «Не надо, — прошептала Амрита, — то не ваша вина, не надо».