Он взял сына за руку и кивнул: «Вон там перелесок, сухой вроде. Пойдем, и расскажешь мне все».

— Вы меня ругать будете, батюшка, — мрачно сказал Петя, спускаясь вслед за отцом на луг.

Федор хохотнул: «Коли найдется за что, дак буду. Меня, Петька, тоже ругали — и матушка, и Федор Савельевич покойный, так что ничего, — он на мгновение привлек сына к себе, — поругаю, тако же и посоветую, на то я отец».

Они сидели рядом на подгнившем бревне, и, Федор, глядя на медленно темнеющее небо, сказал: «Эх, Петька, коли б там другая какая девка была, хоша полячка, хоша кто — разве же я тебе хоть слово поперек сказал бы? Нет. Иди, венчайся, деток рожай, я тоже, — мужчина потянулся, — девятнадцати лет обвенчался, чуть старше тебя был. А эта, — Федор со вкусом выматерился, — как была курвой, дак оной и осталась, уж поверь мне. Под первого самозванца из-за денег да почестей легла, теперь второго ей нашли, и с атаманом Заруцким она тоже живет, говорят, — мужчина зло усмехнулся.

— Батюшка, но зачем же тогда, там, в Лавре…, - Петя отвернулся и вытер лицо рукавом армяка.

— Затем, зачем она с мерзавцем Болотниковым развлекалась, — жестко сказал Федор. «Сию бабу только тюрьма монастырская утихомирит, говорил же я Василию Ивановичу, надо было ее в Каргополь отправить, и там, в яме держать».

Сын помолчал и тихо, грустно проговорил: «Пойду, вернусь в избу. Вы простите меня, батюшка».

Федор потянулся, и, обняв сына, гладя по трясущимся плечам, шепнул: «Ничего, милый, ничего. Ты не убивайся так, бывает сие. Встретишь девицу хорошую, обвенчаетесь, внуки у меня родятся. Ну, — он поцеловал сына в рыжие вихри надо лбом, — давай, дуй домой, свари там харчей каких-нибудь, а я к утру и вернусь».

Сын кивнул, и, пожав огромную, жесткую руку отца, сказал: «Спасибо вам, батюшка. Вы поосторожней там, — он указал в сторону Оки.

— Да я так, поговорю с ихними ратниками, — отмахнулся отец, — сие безопасно. Ну, иди, — он подтолкнул юношу к дороге, и, проводив его глазами, вздохнул: «Тяжело, конечно. Ну да ничего, отойдет».

Федор нахлобучил шапку и пошел к деревянному, наплавному мосту через Оку, за которым лежала Калуга.

На дворе Кремля было шумно, визжали колеса телег, и Федор, поймав за рукав какого-то поляка, умильно спросил: «С места, что ли, снимаетесь, милый?»

— Какое там, — отмахнулся солдат. «Его величество царь Димитрий Иоаннович на охоту завтра собирается, велено из крепости выехать, шатры у леса разбить».

— На охоту, — холодно подумал Федор. «Ох, перевешать бы тут всех, а самозванца — на кол посадить».

Он подобрался поближе к горящему костру, — поляки, сидевшие вокруг, передавали друг другу флягу, — и услышал чей-то недовольный говорок: «Да бросать надо этого мерзавца, иди к Смоленску, там гетман Жолкевский ждет. Разобьем московитов, и королевич Владислав у них царем станет».

— Это кто тут такой смелый, к Жолкевскому собрался? — раздался из сумерек низкий, угрожающий голос и Федор, застыв, скользнул за какую-то телегу. «Заруцкий, — подумал он.

«А вот это плохо, у них, наверняка, мое описание есть».

Казацкий атаман Иван Мартынович Заруцкий, — в роскошном, отороченном мехом соболя, черном бархатном кунтуше, блестя алмазами на рукояти меча, — подошел к костру.

Смуглое, обрамленное темной бородой лицо презрительно улыбнулось. «Законный царь московский, Димитрий Иоаннович, платит вам золотом, дармоеды, — жестко сказал Заруцкий.

«Посему всякий, кто попытается перебежать на сторону противника — будет завтра лежать на плахе».

Шавка, что пряталась под телегой, почуяв Федора, подняв голову, — звонко залаяла. «Ничего, — подумал мужчина, — Заруцкий меня никогда в жизни не видел, самозванец этот — тако же, а описание — что описание? У нас на Москве рыжих вдосталь».

Иван Мартынович взглянул на рыжего мужика, что комкал в огромных, красных руках шапку и спросил ледяным голосом: «Кто таков?»

— Да уж какую неделю ходит! — крикнули от костра. «Плотник это, Иван Мартынович, в селе живет, неподалеку, Василием кличут. Он тут нам стены поправил, тако же — избы».

— Плотник, ваша милость, — испуганно согласился мужик. «Дак в деревнях сейчас работы нет, разор, сами знаете, а тут хоша немного — но платят. Вдовец я, и сын на руках, дак есть-то надо».

— Плотник, — протянул Заруцкий, и, щелкнув грязными, унизанными перстями пальцами, крикнул: «Эй, сюда, в башню его!»

— Да за что, ваша милость, — потрясенно забормотал мужик, — я же тут всем знаком….

— Вот сейчас и узнаем, — что ты за плотник, — прошипел Заруцкий, и вынув меч, подтолкнув Федора в спину, велел: «Иди, иди!»

В устланном потертыми коврами, круглом зале башни, горела переносная печурка. Ставни были раскрыты, и Федор, с высоты своего роста, увидел огоньки рыбацких лодок на Оке и темную, мрачную равнину за ней.

— Коли со мной что случится, — вдруг подумал мужчина, — дак Петька до Москвы сам доберется, бояться нечего. Вот что я не попрощаюсь с ними — дак это плохо. Ну да что делать», — он подавил вздох, и почувствовал сильный запах перегара, что висел в зале.

— Государь, — громко сказал Заруцкий, — вот, посмотрите, мужика поймали, что в стане нашем отирался, по описанию — на этого мерзавца Воронцова-Вельяминова похож, посмотрите, он ли?

Невысокий, коренастый, мужчина икнул. Поднявшись, качаясь, уставившись в лицо Федору, он пожал плечами: «Вроде да, Иван Мартынович, а вроде — и нет, я ж его давно видел, не упомню».

— Бородавок у этого больше, — усмехнулся про себя Федор, и заискивающим голосом проговорил: «Да плотник я, государь, тут, в деревне, неподалеку. Не извольте гневаться, вот, хожу, работать-то надо».

— А мы сейчас пани Марину позовем, — лениво протянул Заруцкий, — она вас точно узнает, Федор Петрович. Кол для себя сами тесать будете, раз вы плотник.

— Государыня! — крикнул атаман громким голосом и Федор, прикусив губу, подумал: «Вот и все».

Она была в русском платье — сером, бархатном, потрепанном опашене, с тусклыми, ткаными серебром узорами, и поношенной кике. Белую шею обвивали нитки дешевых, мелких жемчугов.

Федор услышал, как трещат дрова в печурке, и сопит прикорнувший в кресле, пьяный самозванец.

— Вот, государыня, — поклонился Заруцкий, — мужика тут поймали, вроде на этого Воронцова-Вельяминова похож, кого государь к смерти приговорил. Вы ж видели его на Москве, посмотрите — он ли?

У нее были серые, темные, будто грозовая туча глаза. Марина подошла ближе и Федор подумал: «Смотри-ка, морщины уже. Маленькие, а все равно. Ей же двадцать два всего.

Господи, да о чем это я?»

От нее пахло чем-то свежим. «Или это ветер с реки? — подумал Федор, глядя в красивое, чуть нахмурившееся лицо женщины.

Марина усмехнулась, и, обнажив острые, мелкие, белые зубы, сказала: «Вы, Иван Мартынович, что — теперь всех рыжих, кои на дороге попадутся, сюда таскать будете? Сей мужик на Воронцова-Вельяминова ничуть не похож, и, — Марина повела носом, — пусть убирается отсюда, от него потом воняет, и вши, наверняка, есть».

— Ну, — грубо сказал Заруцкий, — не слышал, что ли? Иди себе, работай далее.

Он подтолкнул Федора к деревянной, обветшалой двери, что вела на узкую, заплеванную лестницу. Мужчина еще успел поклониться, и что-то пробормотать, и Заруцкий, бросив ему какую-то медь, велел: «Иди, иди, воняет от тебя, государыня к такому не привыкла».

Во дворе Кремля Федор прислонился к деревянным, толстым кольям стены, и, перекрестившись, подумал: «Господи, спасибо тебе. Вернусь в Москву, свечку поставлю Федору Стратилату, моему заступнику небесному».

Вокруг было еще шумно, у костров были слышны пьяные голоса, лай собак, на реке кто-то визжал, и Федор не сразу услышал тихий голос сзади: «Пан Теодор…»

Она стояла, смотря в землю, часто, прерывисто дыша.

— Идите, пан Теодор, — маленькие руки комкали, рвали застиранный кружевной платок, — там Заруцкий и он, — голос женщины на мгновение прервался, — пить засели, это на всю ночь.