«Двадцать четыре, а столько успел уже. Коли б не Михайло, не сидел бы сейчас Василий Иванович в Кремле, так бы и топтался под Москвой».

— Поляки его бросят, самозванца, Федор Петрович, вот помяните мое слово, — задорно сказал Скопин-Шуйский, подняв какую-то палочку, стругая ее кинжалом. «И тогда уже тут, — он повел рукой в сторону Калуги, — никого не останется, бери их голыми руками».

— Вот когда бросят, тогда и поговорим, — угрюмо заметил Федор. «А пока что гетман Жолкевский и его восемь тысяч гусар стоят под Смоленском, нас ждут. А в обозах при войске еще наемники, король Сигизмунд спит и видит, как бы своего сына Владислава на престол наш возвести».

Наверху с курлыканьем проплыли какие-то птицы, и Скопин-Шуйский вдруг сказал: «Федор Петрович, может, найдется еще жена ваша? И дочка тоже».

Федор посмотрел на полосу рассвета, что поднималась над темной полоской леса вдали, и вздохнул: «Да я их уже и отпел, Михайло, в Благовещенском монастыре, где сын мой средний — поминают их». Он махнул рукой, и Скопин-Шуйский тихо добавил: «И Михайло Никитич Татищев — тако же пропал, с той осени о нем ничего не слышно».

— Пропал, да, — пробормотал Федор и неохотно сказал: «Не ездил бы ты на Москву, Михайло, а? Я ж тебе говорил, знакомец мой, воевода в Зарайске, князь Пожарский — смелый человек, и войско у него там — хорошее. Заглянул бы туда сначала, он бы тебе охрану дал».

— Да зачем мне охрана, Федор Петрович? — удивился Скопин-Шуйский. «На Москве безопасно сейчас, доложу Василию Ивановичу, что тут, в Калуге, творится, и под Смоленск отправлюсь, — юноша расхохотался, блеснув белыми зубами, — гетман Жолкевский пожалеет, что на свет родился».

— Все готово! — Петя высунул голову из сеней. «Хлеб только черствый, не обессудьте».

— Лучше черствый, чем гнилой, — хохотнул Федор, поднимаясь, поводя мощными плечами.

«Ладно, Михайло, к Троице и мы в Москве появимся, будем вместе поляков бить».

Уже выводя своего белого жеребца из крохотной, с проваленной крышей, конюшни, Скопин-Шуйский вдруг остановился и сказал: «Вы тут осторожней, Федор Петрович, ладно? И ты, Петька, — юноши обнялись, — тако же».

Воронцов-Вельяминов перекрестил стройную фигуру всадника, и, зевая, сказал: «Пойду, посплю, ино полночи от этой Калуги добирался, гори она огнем. И вечером опять туда возвращаться».

Петя проводил глазами отца и присел на сломанную ступеньку. «Господи, — он вдруг опустил голову в руки, — ну что же делать? Она там, в Калуге, батюшка говорил же. Пойду и заберу ее, — юноша почувствовал, что краснеет. «Все равно, этот самозванец — не муж ей, не венчались они, как была вдовой, так и осталась. А мне все равно, все равно — только бы ее увидеть».

Он вспомнил еще теплую, осеннюю ночь, чуть колыхающийся полог шатра и ее шепот: «Вот так, да, Господи, пан, как хорошо!».

— А я — повенчаюсь, — твердо сказал себе Петя, поднимаясь. «Батюшка поймет, я ему объясню. И для царя Василия Ивановича это хорошо будет — коли пани Марина замуж выйдет здесь, на Москве. Так и сделаю, — Петя взглянул на двор, и улыбнулся, — утреннее, несмелое солнце освещало землю, и он увидел между сугробами свежую, молодую, еще невысокую траву.

— Весна, — он все стоял, любуясь темно-голубым, высоким небом, а потом, вернувшись в избу, отдернув пестрядинную занавеску, посмотрел на отца, — тот спал, раскинувшись на двух лавках, уткнувшись лицом в рукав армяка, и что-то измучено бормотал.

Петя перекрестил отца, и, накинув на него полушубок, вздохнув, шепнул себе: «Так тому и быть».

Ему снилась Ксения. Она лежала растрепанной, черноволосой головой на его плече, и Федор, погладив ее по тяжелым локонам, что закрывали нежную спину, вздохнув, сказал:

«Ну не плачь так, девочка. Еще год, и обвенчаемся, сама же знаешь, нельзя сейчас».

Ксения всхлипнула и пробормотала: «Так дитя жалко, Федор Петрович. Я бы к Пасхе и родила, мне ведь двадцать семь уже. Отвезли бы меня хоша куда, на Волгу, в деревню, я бы вас там с ребенком ждала. А так…, - она не закончила и тяжело вздохнула. «Может, опосля снадобья этого и я не понесу теперь».

— Понесешь, — он перевернул ее на спину и нежно поцеловал высокую, девичью грудь.

«Обещаю тебе, как обвенчаемся, так и понесешь. Ну, куда я тебя заберу, милая? — он посмотрел в темные, прозрачные глаза. «Сама же знаешь, я воюю, мало ли что случится, кто за тобой присмотрит? Потерпи еще немного».

Ксения обняла его — всем телом, сильно, не отпуская от себя, — и тихо сказала: «Ежели случится, что с вами, Федор Петрович, дак я тут останусь, в инокинях. Никого мне не надо, кроме вас, никого».

Он услышал ее задыхающийся, нежный шепот: «Я так вас люблю, так люблю!», и, улыбнувшись, прижав ее к себе, вздохнул: «Я знаю, девочка. Ничего, еще год остался, а потом я тебя увезу. За год мы поляков разобьем, я буду строить, а ты — детей пестовать. Все будет хорошо».

Ксения покорно кивнула, и, взяв ее лицо в ладони, любуясь ей, Федор подумал: «И сразу на Мурано поедем. Там песок белый, напишу ее Навзикаей, как хотел, — у края лагуны. Господи, скорей бы».

Мужчина потянулся и, не открывая глаз, подумал: «С Рождества я ее не видел, да. Долго. В Новодевичьем монастыре спокойно, вот пусть там и остается. Как вернусь на Москву, дак встретимся. А осенью следующей и венчаться можно». Федор зевнул, и, встряхнув головой, позвал: «Петька!»

В избе было пусто, сквозь щели в ставях пробивались золотистые лучи послеполуденного солнца. На столе Федор увидел кувшин с молоком, ломти черствого хлеба и грамотцу.

Вскочив, развернув ее, Федор почесал в рыжей бороде и сочно, долго выматерился. «Сказал же я ему, — мужчина стал быстро одеваться, — в Калугу ни ногой. Вот же, никогда я их не порол, а сейчас — хочется. Семнадцатый год парню, куда он лезет? Что он ростом почти с меня, и кулаки у него пудовые — дак там две тысячи головорезов у этого самозванца в стане».

Федор плеснул себе в лицо нагревшейся на солнце водой, что стояла в деревянной бадье на крыльце, и, накинув грязный, прожженный углями от костра, армяк быстрым шагом пошел по разъезженной, в лужах дороге, что вела на юг.

Петя закинул голову и посмотрел на прозрачное, высокое небо. Наверху вился жаворонок, солнце пригревало, и юноша, скинув заячью, потрепанную шапку, поведя плечами, сказал:

«Хорошо!»

Вдали уже виднелись берега Оки, деревянные стены кремля и шатры, что усеивали пологий склон, спускавшийся к реке. Петя вдруг покраснел и подумал: «Надо будет сразу на Москву поехать, обвенчаться. А потом, — он даже приостановился, — ну, батюшка, наверное, скажет, что пани Марину надо на Волгу отправить. Придется, — юноша тяжело вздохнул и, оглянувшись, подумал: «Жалко, цветов еще нет, так бы я собрал для нее».

Петя засунул руки в карманы кафтана и вдруг улыбнулся: «Дети родятся. Батюшка как раз говорил, что, как поляков разобьем, он хочет Степу забрать, и в Италию его отвезти. А мы с Мариной тут останемся, — юноша вдохнул свежий, вечерний воздух, и услышал сзади холодный голос: «Ты куда собрался?»

Петя сглотнул, и, зардевшись, обернувшись, ответил: «В Калугу, батюшка».

— Вижу, что не на Москву, — отец смерил его взглядом с головы до ног. «В Калугу тебе зачем?

И что ты там написал, — он вынул из кармана армяка грамотцу, — «вернусь и все объясню».

— Вы же сами говорили, батюшка, — робко ответил Петя, — надо узнать, куда самозванец далее собирается.

— Вот я, — отец поднял рыжую бровь, — и узнаю. А ты сиди в избе, тебе семнадцати еще не было.

— Я воевал! — отчаянно, прикусив губу, сказал Петя. «И там, в Лавре, помните же, я уже был в польском стане…, - юноша внезапно прервался и подумал: «Зачем я это сказал, он ведь сейчас все поймет, все…»

Федор взглянул в серые, прозрачные, обрамленные рыжими ресницами, глаза сына. «Какой я дурак был тогда, в Несвиже, — вздохнул про себя мужчина, — я же мог лишиться его — навсегда. Господи, ну прости ты меня, и Лизавета, — пусть тоже простит. О матери-то Петьке говорить не след, да и не увидит он ее никогда».