— Девочки то не делают, — вздохнула Лиза. «И хватит вам тут болтаться, идите, свою горницу уберите, разбросали там все».

— А я, — ответила Прасковья, и Марфа чуть усмехнулась, — так голос девочки напомнил ей Джованни, — я буду скакать на коне, и на шпагах драться. Матушка умеет и я тако же».

Марфа высунулась из окошка и сказала: «Давайте, милые, приберитесь, и заниматься уже надо. Почитай с ними, Лизавета».

— Хорошо, матушка, — кивнула девочка, что сидела на крыльце с вышиванием.

Марфа, было, взялась за перо, чтобы закончить расчеты, но, вздохнув, положила руку на живот: «Хоша и нежданный ты, а все одно — любимый, — сказала она тихо. «Федосью я прошлым годом началила, а сама? Девке шестнадцать лет было, как раз голову и терять во время сие, а не тебе, — у тебя пятеро по лавкам. А все одно — потеряла».

Пасха была ранней, и в оврагах, в тени, еще лежали сугробы. Он приехал на Воздвиженку, как всегда, ближе к вечеру, когда небо над Москвой стало зеленовато-голубым, призрачным, звонили колокола, и от реки тянуло сырым, весенним холодком.

— Давно вас не было, Федор Савельевич, — сказала Марфа, протягивая ему тетрадь с расчетами. «Вот, те, что Федя принес прошлой неделей — все сделала».

Зодчий улыбнулся, и, как всегда, Марфа удивилась тому, как поменялось его лицо — из жесткого, нелюдимого оно стало почти счастливым. «Я на Пахру ездил, в каменоломни Камкинские, оттуда для Москвы белый камень везут, надо было помочь им новые штольни заложить. Держите, — он вдруг протянул Марфе целую охапку пролески. «В лесу их сейчас — хоть косой коси».

Женщина опустила лицо в лазоревые цветы и, помолчав, сказала: «Федор Савельевич, а красивая Москва оттуда, сверху, со стены вашей? Высокая она?»

— Почти десять саженей, — ответил зодчий и вдруг рассмеялся: «Очень красивая, Марфа Федоровна. Посмотреть хотите?».

— А можно? — удивилась она.

— Отчего же нельзя, — серые глаза Федора Коня вдруг заблестели смешливыми искорками. «Я же Белый Город строю, кому хочу, тому его и показываю. Приходите после вечерни, у нас в это время шабаш, работу заканчиваем, как раз тихо будет».

Она велела Феде присмотреть за младшими, и, надев самый невидный, темный сарафан, покрыв голову таким же простым платком, выскользнула из дома, когда колокола монастыря уже затихли. В избах вздували огонь, на Красной площади торговцы складывали товар.

Марфа прошла мимо Троицкой церкви и спустилась вниз, к наплавному, деревянному мосту.

Она внезапно вспомнила, как несколько дней назад Федя принес ей рисунок.

— Понте-Веккьо? — вгляделась Марфа, вспомнив флорентийский мост. «Где же была та лавка? — вдруг подумала она. «Да, правильно, как раз в середине, по правой руке, если идти от Палаццо Веккьо. Я там эссенцию жасмина покупала еще».

— Нет, — Федя покраснел. «Это я придумал, как первый каменный мост на Москве-реке возвести».

Марфа закинула голову — стена возвышалась перед ней, еще в лесах, огромная, будто горы.

В начале ее были устроены ворота, что выходили на реку.

Федор Савельевич ждал ее у крутой деревянной лестницы, что вела на леса.

— Высоты не боитесь? — спросил он, и Марфа, подняв на него зеленые, прозрачные глаза, тихо ответила: «Нет».

Ветер, внизу слабый, здесь был резким, бьющим в лицо. На западе, над лугами, над долиной Сетуни опускалось вниз огромное солнце, и река, уже свободная ото льда, была под его лучами — словно расплавленное золото.

Город лежал перед ней — огромный, уходящий вдаль куполами церквей, деревянными крышами, над Кремлем метались стаи птиц, и Марфа вдруг сказала: «Я вон там родилась».

Она махнула рукой на крутой склон реки. «Там подмосковная наша стояла. В ту ночь, как матушка меня рожала, была гроза большая, с молниями, одна даже прямо в мыльню ударила, где матушка была. А потом, как я на свет появилась, уже утром, батюшка меня взял на руки, и поднес к окну — показал мне город мой родной, мою Москву. А теперь вы, Федор Савельевич, сие сделали. Спасибо вам».

— Молния, — он помолчал, вдыхая ветер. «Так вот оно как, значит, Марфа Федоровна, а я все думал — откуда вы такая? А вас небесным огнем пометило, с рождения еще».

Она вдруг почувствовала, что краснеет — отчаянно. Повернувшись, глядя снизу вверх, в его сумеречные, глубокие глаза, она сказала: «И давно вы сие думали?».

— С той поры, как вас в первый раз увидел, — просто ответил зодчий.

Марфа внезапно почувствовала, как порыв ветра сбрасывает с ее головы платок. Она схватилась за его край, но все равно — темная ткань упала на ее плечи, и бронзовые косы забились на ветру.

Она встала на цыпочки, и прошептала: «А знаете, Федор Савельевич, как это — когда огонь внутри, и нельзя выпустить его? Дотла ведь сгореть можно».

— Так вот я уже, сколько сгораю, Марфа, — его губы оказались совсем рядом, и Марфа вдруг рассмеялась: «Надежные-то леса у вас, Федор Савельевич?».

— Сии леса я строил, и сын твой, мы все надежно делаем, — усмехнулся он и поцеловал Марфу — так, как она и думала, — долго и сладко, чуть оторвав от грубых деревянных досок, держа на весу. Когда Федор, наконец, с неохотой, отпустил ее, Марфа сказала: «Так бы и не уходила отсюда».

— Иди ко мне, — Федор опять притянул ее ближе, и шепнул: «Холодно еще ночью, а костер тут разводить нельзя».

Между поцелуями Марфа вдруг замерла, и, проговорила, улыбаясь: «Ты же у церкви Всех Святых, что на Кулишках, живешь, Федя мне говорил?».

— Да я там и не бываю вовсе, счастье мое — рассмеялся зодчий, целуя ее тонкие пальцы. «Я здесь и ночую, с рабочими».

— Ну, — Марфа потерлась щекой о его плечо, — может, зайдешь все же домой, завтра, после обедни? Ненадолго, — она вскинула бронзовую бровь.

— А я хочу надолго, — сквозь зубы сказал Федор, обнимая ее. «Пожалуйста, Марфа»

— Завтра, — она закинула руки на его плечи и еще раз прошептала, целуя его: «Завтра».

Марфа сама спустилась вниз, и, уже у стены, завязав платок, помахала рукой Федору, который остался на лесах. Он посмотрел вслед ее стройной, в темном сарафане, спине, и, потерев руками лицо, сказал: «Я-то ведь, Марфа, навсегда хочу, вот какое дело, счастье ты мое».

— Как сборы-то ваши, Марья Федоровна? — вздохнула Марфа, глядя на сундуки, что стояли в опочивальне вдовствующей государыни.

— Да потихоньку, — бледное лицо под черным платом чуть покраснело. «И то благодарение Господу, что дали нам спокойно уложиться-то, она, — Марья Федоровна понизила голос и зашептала, — кричала, говорят: «Чтобы духу ее в Кремле не было, прошли те времена, что она царствовала, теперь я царица! А деток все нет у них, она, может, посему и злобствует».

— Ну, с Божьей помощью, может, и будут, — Марфа чуть улыбнулась.

Из соседней опочивальни донесся детский смех. Митька высунул голову в дверь, и сказал, глядя на женщин ореховыми, красивыми глазами: «Петя кошу нашел!».

— Еще ж двух ему нет! — ахнула Марфа. «Как говорит-то хорошо, Марья Федоровна».

Царица улыбнулась. «Да вот как под Рождество стал болтать, так и не остановить его. Иди сюда, сыночек, и Петеньку позови».

— Петя, — крикнул Митька, — мама иди!

Петенька появился на пороге, держа обеими руками белого котенка, страдальчески свесившего голову.

— Коша! — восторженно сказал ребенок. «Кошу хочу!»

Марфа посмотрела в лазоревые, веселые глаза Петеньки и вздохнула: «Ну, поиграй тут, милый, у нас на Воздвиженке тоже котят достанет».

Митька забрался на колени к матери и приник головой к ее опашеню. «Как Иван Васильевич преставился, — Марья Федоровна перекрестилась, — так отлучила я его, — она погладила сына по волосам — темным, как у нее, — все одно, молоко-то пропало у меня тогда».

— Папа на небе, — сказал Митька. «У ангелов». Он зевнул, потерся щекой о руку матери, и попросил: «Спать».

Марья Федоровна, чуть покачивая сына, сказала: «Господи, как оно будет там, в Угличе этом? Хоша Митеньке его и в удел дают, хоша и палаты нам там строят, — а все одно — страшно мне, Марфа Федоровна, случись что, я как его защищу? Сирота ведь сыночек мой, — она покрепче прижала к себе ребенка.