Достоевский вздохнул: «Пытаюсь, Марфа Федоровна. Я только с каторги вышел, как сами понимаете, мне надо, - карие глаза посмотрели куда-то вдаль, - надо подумать, обо всем этом...»

Он показал ей Евангелие, и погладил простую обложку: «Это мне жены декабристов подарили, в остроге еще, в Омске. Оно со мной все испытания прошло, Марфа Федоровна. Я никогда со словом Божьим не расстанусь».  Марья Дмитриевна, жена Достоевского, была высокая, худая. Длинные, костлявые пальцы немного подрагивали. Женщина искоса, неприязненно, смотрела на Марту. Она поджала губы: «Вы, может быть, еще и пишете, Марфа Федоровна? Вы из семьи купеческой, как вышло так, что вы грамотная?»

Марта подняла прозрачные, зеленые глаза: «Я единственная дочь, Марья Дмитриевна. Батюшка мой овдовел. Мы с ним вдвоем жили, он мне учителей нанимал, из гимназии. Я даже на фортепиано, - Марта кивнула в сторону простого инструмента, - играть умею».

Она заметила, как Марья Дмитриевна смотрит на ее маленькие, хрупкие пальцы. Жена Достоевского внезапно потянулась и бесцеремонно схватила Марту за руку.

-Мозоли у вас, - хмыкнула та.

Марта улыбнулась тонкими губами: «Я, Марья Дмитриевна, прислуги не держу.  Сама за сыном своим ухаживаю, сама и убираю. Конечно, - Марта убрала руку, - ладони у меня натруженные».

Достоевский остановился. Достав портсигар, он вопросительно посмотрел на Марту. Та кивнула. Мужчина чиркнул фосфорной спичкой и затянулся папироской: «Вы у меня спрашивали, Марфа Федоровна, пишу ли я? Знаете ли вы, - мужчина помолчал, - что такое на эшафоте стоять, с завязанными глазами, и ждать, пока выстрелы прогремят? Я через это прошел, Марфа Федоровна...- он осекся и отвернулся: «Дым в глаза попал, простите».

От нее пахло чем-то сладким, нежными, теплыми цветами, подумал Достоевский. Она была вся  хрупкая, будто фарфоровые статуэтки, что он видел еще в Санкт-Петербурге, в витринах магазинов. Черная шаль укрывала стройные плечи.

-Платок у вас, - он заново раскурил папиросу, - платок, Марфа Федоровна, что это за ткань такая?

-Драдедамовый, Федор Михайлович, - Марта едва заметно улыбнулась: «Вы спрашивали уже».

-Драдедамовый, - пробормотал Достоевский и тряхнул головой: «Пойдемте. Я запомню, обещаю. Больше вам докучать не буду».

-Докучайте, - ее потрепанные туфли оставляли узкие следы в пыли: «Не стесняйтесь, Федор Михайлович, - Марта помолчала, - я уеду скоро, к родне своей, в Томск. Что вы насчет казни говорили, - Марта положила руку на обшлаг его мундира, и Достоевский вздрогнул, - я понимаю, все понимаю. Как мы в тот шторм попали, где муж мой утонул, - она перекрестилась, - у меня  вся жизнь перед глазами прошла».

-Он Степушке ровесник, - вспомнила Марта, - ему тоже тридцать семь. Бедный,  старше выглядит. Каторга никому здоровья не прибавляет.

У крыльца двухэтажного, деревянного дома, где жили Достоевские, он замедлил шаг: «Марья Дмитриевна к портнихе пошла. У нас сегодня гость, - мужчина развел руками, - новый начальник жандармский. Вызвал меня, как ссыльного, и в гости напросился. Не отказывать же ему. Тоже, - красивые губы дернулись, - книги мои читал. Достоевский отпер дверь и пропустил ее вперед, в неуютную, пахнущую табаком гостиную, с потертым ковром на полу, и простым столом:

-Знаете, Марфа Федоровна, я, как Петеньку вашего увидел, вспомнил, что мне рассказывали..., - Достоевский оглянулся. Марта, снимая шляпку, ласково попросила: «Вы сядьте, Федор Михайлович. Марья Дмитриевна, думаю, не в обиде будет, если я чай сделаю».

Она хлопотала за перегородкой. Достоевский сказал себе: «Словно птица. Птаха, перелетная, хрупкая, и голос этот...»

-Марфа Федоровна, - позвал он, - а вы никогда не пели? Не учили вас?

В Лондоне бабушка наняла Марте преподавателя из оперы. Тот прослушал ее и улыбнулся: «Отличное сопрано, мисс Бенджамин-Вулф. Вам на сцену прямая дорога».

-Нет, - донесся до него нежный голос. Достоевский, неслышно повторив: «Нет», размял в пальцах папиросу. Голос этот слышался ему по ночам, высокий, зовущий, с каким-то,-  он не мог понять, каким, - незнакомым напевом, будто, - Достоевский просыпался и лежал, закинув руки за голову, смотря в деревянный потолок, - будто птица, запертая в клетке, тоскливо просила выпустить ее на волю.

-Драдедамовый, - вспомнил он и не выдержал, записал в блокнот. Она внесла простой, фаянсовый, со щербинками, чайник. 

-Вы мне рассказать что-то хотели, - Марта подала ему стакан.

Он поднялся и походил по комнате, глядя на пыль, что лежала по углам. Она сидела на краешке обитого старым репсом, рассохшегося дивана, сложив руки на коленях.

-У меня был знакомый..., друг, - поправил себя Достоевский, - студент. Он по нашему делу проходил, но Бог миловал, отделался одним допросом. Он сын декабриста, в Сибири умершего. Вы и не слышали о таком, наверное. Воронцов-Вельяминов его фамилия.

Марта замерла и спокойно отозвалась: «Нет».

-Он тоже, Федор Петрович, рыжий был, как сынишка ваш, - вздохнул Достоевский.

- Федор Петрович говорил мне, его, после смерти родителей, в сиротский приют отправили. Он младенцем был. Я тогда подумал, как он мне рассказывал о слезах своих, - послушайте, Марфа Федоровна, - его рука, с папиросой, задрожала.

-Понимаете ли вы это, когда маленькое, существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ним делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку. Когда дитя плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к боженьке, понимаете ли вы, - крикнул Достоевский, - что весь мир познания не стоит одной такой слезинки! - он кусал губы. Марта, поднявшись, коснулась его ладони: «Понимаю, Федор Михайлович, все понимаю».

В открытое окно был виден алый закат над степью.

-Вы никогда не играли, -  Достоевский взглянул на фортепиано, - никогда, Марфа Федоровна. А говорили, что умеете.

Она стояла, откинув голову, отягощенную узлом бронзовых, блестящих в свете заката волос.

-Умею, - Марта отодвинула табурет и положила руки на клавиши. Карие, большие глаза мужчины неотрывно смотрели на нее. Марта вспомнила музыку, в Лондоне, жизнь назад, в гостиной на Ганновер-сквер, вспомнила кузена Питера, что сидел рядом с ней.  Помедлив, она заиграла.

-Вот эта песня, - понял Достоевский, - вот она. Птица, что обрела свободу. Как у Пушкина, - в комнате ничего не осталось, кроме музыки.  Слишком больно было смотреть на ее тонкий, сосредоточенный профиль. Он, закрыв глаза, вспомнил снег на Семеновском плацу и громкий голос генерала, что читал конфирмацию смертного приговора. Она касалась клавиш мягкими, ласковыми, движениями. Его охватило блаженное, прекрасное тепло, женщина будто излучала его. Достоевский вздохнул: «Она вся светится, словно ангел. Господи, да бывает ли такая красота в мире?»

Марта почувствовала слезы у себя на щеке и тихо повернулась к нему. Он сидел, побледнев: «Comment ça s'appelle?»

- Frédéric Chopin, Nocturne opus 9 nº 2 en mi bémol majeur, - почти неслышно, тоже по-французски, ответила Марта.

Дверь заскрипела, с порога раздались голоса.  Марта взглянула на Достоевского, и увидела, как он, чуть заметно, кивнул.

Жандармский начальник оказался молодым, лишь немногим старше Марты, холеным офицером. За чаем, он не дал никому и слова сказать. Куря хорошие папиросы, распространяя запах сандала, он уверил их, что банда Ахмар-хана разбита и отброшена на юг. Марта только усмехнулась: «Вряд ли, сейчас лето.  Даже если Степушка и был в Бухаре, то он сюда вернется, я знаю».

Жандарм рассуждал о политике, а потом заметил: «Надо сказать, Федор Михайлович, что я не ожидал встретить в такой глуши приличное общество. Думал, после Астрахани я заскучаю».

-Вы сюда из Астрахани приехали, Павел Григорьевич? - черные, расширенные глаза Марьи Дмитриевны остановились на лице Марты. Та размешала сахар в чае и аккуратно положила ложку на блюдечко.

-Два года там отслужил, после выпуска из Жандармского корпуса, - усмехнулся офицер.  Он все смотрел на тоненькую фигурку Марты. «Вдова, - подумал мужчина, - и собой как хороша. Можно развлечься, на досуге. Подарить ей бусы какие-нибудь, безделушку...»