Он подождал, пока проедет последняя телега и сказал Элияху. «Пошли, я тебе одно место хорошее покажу, — ежели та изба не сгорела, то раненых туда сносить можно. Место на отшибе, тихое».

— Тихое место, как же — усмехнулся юноша и прислушался — от Соляного двора доносилась беспорядочная стрельба, где-то вдалеке гремели пушки.

— Это на Мясницкой, — сказал Федор, заходя в ворота. Он вскинул голову и подумал: «А вот Ивановскую горку надо взять, и немедля. Польские пушки, ежели они там стоят, от нас сейчас мокрого места не оставят, мы в низине, пали по нам, сколько хочешь».

Сын подбежал к нему, и тяжело продышал: «Батюшка, я половину людей на горку послал, там тако же — в Ивановском монастыре все разбито, мальчишки прибегали, говорили — поляков там много».

— Много, — буркнул Федор и крикнул: «Все это — он указал на завал, — разбирайте, и без меня в подвалы не суйтесь, я сейчас».

— Пошли, — он свернул вниз, к Васильевскому лугу. Все вокруг было выжжено, и Элияху тихо сказал: «Я помню, Федор Петрович, тут еще той весной сражались. Ничего же не осталось».

— А вот и нет, — Федор приостановился. «Цела сия изба, как сами видишь. Она ж почти на заднем дворе церкви стоит, а вокруг — луг. Храм каменный, его огонь не тронул, ну и, — он пригнул голову и шагнул внутрь, — пожар сюда не дошел.

— Да, — сказал Элияху, оглядывая запыленные, сломанные лавки, разбросанную по полу, затоптанную бумагу, — тут хорошо будет. Колодец во дворе есть, я все в порядок приведу, выброшу…, - он наклонился и вдруг замер: «Федор Петрович, что это?»

Мужчина посмотрел на выцветший, искусный чертеж и тихо сказал: «Ничего тут выбрасывать нельзя. Собери, что осталось и береги, как зеницу ока. Сие учителя моего, Федора Савельевича, того, что Белый Город строил — рука».

Федор заглянул в соседнюю горницу и на мгновение закрыл глаза: «Двадцать лет прошло, Господи, а я ту ночь помню — как будто сие вчера было». В красном углу, высоко, висела какая-то маленькая, запыленная иконка. «Странно, — подумал Федор, — Богородица, а без плата».

— Ну, все, — он подогнал Элияху. «Сейчас подвалы чистить от поляков будем, тебе работы перепадет, — только поворачивайся».

Завал на площади был уже растащен и Федор увидел, как сын сидит на какой-то бочке, зажимая правой рукой плечо.

— Ерунда, — отмахнулся Петя. «Пулей чиркнуло. С Ивановской горки начали стрелять, батюшка, у них там пушки, оказывается. Один залп уже дали».

— Мы тут как на ладони, — зло сказал Федор, вытаскивая свою пищаль. «И от стволов наших пользы нет, — не долетят туда, — он вскинул голову, и посмотрел на дымящиеся развалины Ивановского монастыря — ядра. Перевяжи его, Илюха, и будем в подвалы спускаться — перебьем там всех, а потом горкой займемся».

Сын скинул окровавленный кафтан, и Элияху, быстро плеснув на рану водки, достал из своей сумы чистый холст.

Петя, стиснув зубы, закрыл глаза и подумал: «Господи, выжить бы. Как умирать-то не хочется, совсем немного до Кремля осталось, верста какая-то. И так каждую сажень кровью поливаем».

Сверху раздался гул залпа, что-то засвистело, и Федор, успев подумать: «Мальчик же без кольчуги, нельзя, нельзя так», — толкнул обоих юношей на землю.

Ядро вонзилось в белокаменную стену Соляного Двора и Петя, закрыв уши руками, шепнул Элияху: «Лежи, не дергайся, они сейчас еще несколько выпустят». Площадь была окутана пылью, пахло порохом и дымом, и Элияху, во внезапно наступившей тишине, услышал, как Федор матерится сквозь зубы.

Он вылез из-под тяжелого тела, и, протерев глаза, опустившись на колени, замер — кольчуга была залита темной, тяжелой, липкой кровью.

— Осколок, — Федор попытался приподняться и опять выругался. «В спине…, посмотри».

— Он меня защищал, — подумал Элияху. «Своим телом. Это же я должен был сейчас тут лежать».

— Батюшка, — Петя коснулся медленно бледнеющей щеки. «Батюшка, ну как же это…

— Ничего, сынок, — едва слышно сказал Федор, и, опустив голову на булыжники площади, — потерял сознание.

Элияху поднялся и, встряхнув Петю, велел: «Быстро сюда телегу и двоих человек покрепче, ну!»

— Я сам, — Петя все стоял, глядя на огромное, мощное тело отца.

— Ты, — сказал Элияху, — делай то, что должно тебе, понял? Юноша оглянулся и махнул рукой ополченцам: «Сюда гоните, сейчас перевезем Федора Петровича».

Петя наклонился, и, взяв пищаль, что лежала рядом с рукой отца, посмотрев на блистающую сапфирами и алмазами рукоять его сабли, велел: «Всем уйти в подвалы, пока они следующий залп не дали!»

Он обернулся, и, взглянув на телегу, что медленно ехала к церкви Всех Святых, вытерев рукавом потной, прожженной рубахи слезы с лица, — стал спускаться по узкой, скользкой лестнице, что вела вглубь Соляного Двора.

— Федор Петрович! — услышал он озабоченный, юношеский голос и с трудом, тяжело дыша, открыл глаза.

— Больно, — Федор стиснул зубы и увидел сына, что сидел у лавки, положив на нее рыжую, грязную голову. В избе пахло порохом, кровью и водкой, откуда-то издалека доносились залпы орудий.

— Что там? — Федор с трудом пошевелил пальцами, и Петя, прижавшись к ним горячей щекой, всхлипнув, сказал: «Подвалы мы очистили, батюшка, сейчас на Ивановской горке бой идет.

От князя Пожарского гонец добрался, — они уже к Неглинной подошли.

— Хорошо, — услышал Петя тихий голос. Федор с облегчением закрыл глаза и подумал: «Как больно. Не застонать бы, мальчик испугается, а ему еще в бой вернуться надо».

Он дрогнул ресницами и Петя, наклонившись, спросил: «Что, батюшка?»

— Иди, — красивые, искусанные в кровь губы отца разомкнулись, — воюй, сынок. Саблю мою…, потом забери».

— Нет, — зло сказал Петя, опускаясь на колени, — нет, не позволю! Не надо, батюшка, пожалуйста!

— Иди, — огромная, испачканная порохом рука отца чуть махнула в сторону сеней. «Ночью вернись…, попрощаемся».

Петя сглотнул и, встав, прикоснулся губами к высокому, холодному лбу. Рыжие, длинные ресницы отца чуть дрогнули, и он вытянулся на лавке.

В сенях были разбросаны окровавленные холсты. Элияху сидел, привалившись к стене, закрыв лицо руками.

Он поднял на Петю серые, уставшие, покрасневшие глаза и сказал: «Всех, кого мог, я отправил уже. Ты скажи там, — юноша махнул рукой в сторону церкви, — я сейчас подойду, перевяжу раненых».

Петя опустился рядом и заплакал, уткнувшись в плечо юноши.

— Я не могу его трогать с места, — Элияху все смотрел на бревенчатую, покосившуюся стену сеней. «Кровотечение я остановил, но осколок все еще в спине, если Федора Петровича сдвинуть — он может сразу умереть».

— Так достань осколок! — зло велел Петя, сжав зубы. «Достань, и все будет хорошо».

Элияху помолчал и ответил: «Там позвоночник в полувершке, Петя. Если я ошибусь…, — юноша не закончил и помотал головой. «И это больно, очень больно, я вообще не знаю, — Элияху понизил голос, — как он терпит. Я ему водки стакан дал, но если осколок вынимать…, это хуже во много раз».

— А если не вынимать, батюшка и так умрет! — злым шепотом ответил Петр. «Приготовь все, что надо, ночью сделаешь, как я вернусь».

Элияху поднялся и хмуро сказал: «Пусть Федор Петрович мне сам велит делать. Я лекарь, я не могу за него решать, раз он в памяти, не имею права. Пошли, — он подхватил свою суму, — он заснул вроде, я быстро — до площади и обратно.

Петя посмотрел на мертвенно-бледное лицо отца и подумал: «Господи, и матушку из Лавры не привезти, и Степа с Марьей — попрощаться не успеют».

У церкви Всех Святых крутился гонец на взмыленной, гнедой лошади. «Поляки отступают, Петр Федорович, — закричал он, — князь Пожарский на Красную площадь ворвался!».

— Так! — закричал Петя ополченцам. «Кто на Ивановской горке — пусть там остается, с поляками здесь мы быстро покончим, а остальные — на подмогу Пожарскому идите, Варварка пустая, оттуда уже в Кремль сбежали. Пушкари тако же — езжайте туда, может, по стенам бить придется!»

— Как Федор Петрович? — крикнули от телег, где в сене лежали стволы и ядра.