— Спи. — Кормщик бросил тюфяк на лавку. — Утро вечера мудреней.

Посреди ночи Воронцов очнулся от тягостного сна, в котором он держал в объятьях женщину, а лицо ее менялось, — то это была Марфа, то Анна, то еще какая — то — темноволосая и кареглазая.

Он выскользнул на воздух. Море было рядом, оно лежало у его ног, и, казалось, если броситься в него, то доплывешь до дома. Он наклонился и почувствовал холод осенней воды на лице.

Василий наложил ему полную тарелку нежнейшей белорыбицы.

— Как англичане зачали сюда ходить, дак там и стрельцов, и этой погани, людей государевых, не оберешься. Сначала расспросят тебя, кто да откуда, бумаги стребуют, прощупают всего, а потом только до кораблей подпускают.

— Так что же делать? — Петр с надеждой посмотрел в угрюмое лицо кормщика. Тот улыбнулся одними глазами, — синими, глубоко посаженные, с разбегающимися вокруг морщинками.

— Кто другой тебе бы сказал, мол, сиди, Петр Михайлович, зимуй, сентябрь на дворе, штормит, до Печенги не дойти. А я, Василий, сын Иванов, говорю тебе, что я на Печенгу и месяцем позже ходил. Так что сбирайся, завтра в море. А там ты уж сам к норвегам переберешься, лодей ихних там много, путь быстрый. Ты в море-то был? — вдруг спохватился кормщик.

— Был, но не знаю ничего, — удрученно признался Воронцов.

— За борт, значит, поплевывал, — не удержался от ехидного замечания Василий. — Ну, у меня придется попотеть, мы с тобой вдвоем идем, более таких неразумных, как я, тут не водится.

— Спасибо, — вдруг сказал Петя, поднимая глаза на крест. — Спасибо тебе.

Их несло на север уже несколько суток. Парус пришлось снять, иначе от него остались бы одни клочья. В сером, холодном, бушующем пространстве, не было никого, кроме них, и впереди — Петя это чувствовал — тоже не было ничего, только неизвестность и смерть.

Однако кормщик был неожиданно спокоен.

— Это еще не шторм, — сказал он, вглядываясь в горизонт. — Вот если нас совсем на север угонит, вот там будет буря, там точно сгинем, льды там бескрайние даже сейчас.

— А может угнать? — Петя отплевался от соленой, резкой на вкус воды и вдруг увидел — далеко, прямо по борту, низкие, темные берега.

— Грумант, — коротко сказал Василий и перекрестился. — А вот теперь, Петр, молись, тут камней у берега видимо-невидимо, если нам днище распорет, конец нам придет, вода здесь лютая.

Ветер усилился, их несло прямо на скалы. Кормщик отчаянно прокричал: «Держись крепче, сейчас попробую ее на берег выбросить!».

Очнулся Петя на холодном песке.

— Жив, — сварливо и в тоже время обрадованно сказал Василий-кормщик. — Молод ты помирать, да и чтоб лодью починить, две пары рук нужно.

Кормщик зашел в землянку, осмотрелся.

— Я тут годов десять не был, а смотри-ка, все на местах своих, как и надо.

— Дак, может, корабль какой придет сейчас? — спросил Воронцов, присаживаясь к грубому, изрезанному ножом столу.

— Корабля, милок, — вздохнул Василий, — до мая не жди. Весной сюда наши могут заглянуть за морским зверем, или норвеги за китами. А до тех пор море подо льдом будет, никто сюда не ходок.

— А если пешком по морю, раз оно встанет? — Петя сразу понял, что сказал глупость, но слово не воробей.

— Да, до первой полыньи, а она как раз саженях в ста отсюда, — ехидно ответил Василий, роясь в старом сундуке. — Так, гвозди есть, молоток есть, веревки тоже предостаточно, кремень, кресало, даже свечи остались, не придется в тюленьем жиру задыхаться.

— Так мы что тут, надолго? — Петя еще не понимал серьезности случившегося.

— Вот бестолковый, говорю ж, до мая. Пошли, надо дерево собирать для очага, кости морозить дураков нет.

Кормщик научил его бить тюленей. Дело это долгое и кропотливое, надо часами сидеть у края полыньи, почти не двигаясь, а потом сделать одно, но точное движение костяным гарпуном. Тюлений жир на вкус был ровно падаль, мясо отдавало солью, но Василий велел есть их сырыми. Иначе, стращал он Петю, сначала пальцами зубы изо рта доставать будешь, потом из глаз и носа кровь пойдет, распухнешь весь и сгниешь заживо. Воронцов поежился, и зажав нос, потянул к себе чашку с жиром.

Оленя они убили, загнав в ловушку, и перерезав ему горло, неторопливо, по очереди, пили свежую, дымящуюся кровь.

— Эх, — закинул руки за голову Василий, наблюдая за тем, как жарится подвешенная над очагом оленина, — нам бы еще медведей парочку, и мяса тогда на всю зиму хватит, и даже дальше.

— Даже дальше я тут сидеть не собираюсь, — хмуро сказал Петя, аккуратно выгибая заготовку для лука. — Сейчас сухожилия просушатся, и посмотрим, что у вас тут за медведи такие.

Лук со стрелами получился отменный. Глядя, как Воронцов легко на лету снимает птиц, кормщик с облегчением улыбнулся: «Дождемся снега, поставим приманки, может, и придут к нам гости».

Добивая мечом первого медведя, Воронцов чуть не потерял руку, если бы Василий вовремя не оттолкнул его, зверь располосовал бы ему когтями плечо до самой кости.

«Чуть задел, повезло, — приговаривал он, прикладывая тряпки к обильно кровоточащей ране. — Зато потом бабам рассказывать будешь, они тебе сразу дадут, наши поморские, — уж до чего избалованные, у нас каждый мужик — охотник, да и то, скажешь им: «медведя убил», — дак у них сразу глаз плывет».

Петя еще раз посмотрел на горизонт и решительно встал — надо было идти вниз, проверять, какова лодья на воде.

Ночью он проснулся от боли, дергало не только пальцы, но и всю кисть, отдавая в локоть.

Воронцов вздохнул и подумал, что с отмороженной рукой он вряд ли далеко уйдет под парусом. Оставалось только одно средство.

Петр вспомнил, что ему рассказывал брат, и тщательно проверил, не забыл ли чего. Свеча горела, рядом лежал клинок и грубая игла, — в сундуке их было несколько, — с высушенным сухожилием вместо нитки. Он достал деревянную плашку.

«Надо будет потом еще недели две подождать, привыкнуть. А потом уже сниматься на запад. Как раз начало мая будет. Ну, это, конечно, если я сразу не помру». Он вдруг усмехнулся и подумал, что не отказался бы от водки. Вспомнилось, что Степану Никита Григорьевич покойный целый стакан налил, когда глаз ему зашивали. Последний раз он пил водку прошлой осенью, и не уверен был, что выпьет еще когда-нибудь.

— Когда приеду в Лондон, куплю ящик белого бордо и напьюсь. Один, — громко сказал Воронцов-младший. — И Степана не позову, пусть пиво свое хлещет. Вот так.

Голос звучал бодро. Петя храбро улыбнулся сам себе, и, сжав зубами деревяшку, поднес кинжал к пламени свечи. Когда лезвие достаточно нагрелось, он мгновенным движением отрезал себе оба отмороженных, гноящихся пальца, и, успев приложить раскаленный кинжал к ране, потерял сознание.

Петя, насвистывая, спустился к заливу и посмотрел на лодью. Деревянные полозья были смазаны тюленьим жиром, парус — аккуратно скатан, дыра в днище — бережно заделана.

В памяти всплыл давешний разговор с Василием.

— Ну, с Божьей помощью и нашим умением до снега успели починить. В апреле ее на воде попробуем, ну и снимемся, ежели никто не придет сюда.

— Как идти к норвегам-то? — спросил Петя, собирая обломки дерева.

— А, — махнул рукой кормщик, — сначала, как солнце заходит, а потом — на юг. Матка[27] есть, с пути не собьемся.

Петя достал перевязанной левой рукой из кармана компас. На запад, значит, предстоит двигаться. Он размотал тряпки и посмотрел на то, что осталось от руки. Выглядело довольно уродливо, но заживало хорошо. Оставшиеся пальцы двигались, боли особой не было, и сама кисть выглядела здоровой.

Он поднял глаза и увидел на горизонте парус.

— Подходим к Бергену, — сказал капитан норвежского судна и не понял, заплакал или рассмеялся при этих словах человек, снятый ими с зимовки на Свальбарде. Хотя нет, такие не плачут. Когда у Лофотенских островов их нагнал жестокий шторм, он несколько часов удерживал искалеченной рукой канат, тем самым позволив капитану положить корабль в дрейф, не растеряв оснастки. — Пойдете с нами? Вы хороший моряк.