— Вкусно, — сказал Джованни и подумал, чуть вздохнув: «Пирожное мама Лиза не даст сейчас, конечно, нечего и просить. Ну да ладно, зато, наверняка, мне потом больше останется, взрослые сладкое не любят».

— Я сейчас, — пообещал он, и, зайдя в свою детскую, — большую, светлую, выходящую окнами в сторону лагуны, — остановился на пороге. Ноги тонули в персидском ковре, игрушки были аккуратно разложены по сундучкам, в углу, рядом с маленьким столом и креслом, которые ему сделал отец, стоял мольберт.

Джованни взял тетрадь, и, развернув ее, хмыкнул: «А по арифметике задания я все уже сделал, батюшка доволен будет. Только французский язык остался, ну да это после обеда».

На стене висела маленькая картина в золоченой раме — черноволосая, стройная женщина, сидела, подперев щеку рукой, глядя на серую голубку, что клевала зерна рядом с ней.

Мальчик, на мгновение, погрустнел и вспомнил тихий голос отца: «Вот, видишь, я написал твою маму, чтобы ты всегда ее помнил. У меня тоже, — он указал на маленькую икону, что стояла на его рабочем столе, — твоя бабушка перед глазами».

Джованни шепнул: «Все хорошо, мама», и, пройдя в умывальную, рассмотрев поближе свои руки, подумал: «Под ногтями мыть не буду, все равно никто не заметит».

Лиза взглянула в окно кухни и замерла — над Венецией играл чудный, темно-красный, пронизанный золотом закат. Она вдохнула свежий, соленый ветер с лагуны, и вдруг вспомнила летнюю, жаркую, томную ночь, распахнутые в тишину спящего города ставни и голос мужчины рядом — чуть дрожащий, прерывающийся, молящий.

Она улыбнулась, и, пройдя по коридору, постучала в кабинет к мужу. «Очень хорошая книга, — Федор отложил «Идею универсальной архитектуры» Скамоцци, и повернулся к ней, — надо будет ее с собой взять, в Лондон».

Лиза присела на ручку его кресла, и, взглянув в голубые, искрящиеся золотом глаза, сказала:

— Сундуки я уже отправила, так что, как только вы готовы будете, можно выезжать. В Падую, потом во Флоренцию, а оттуда — в Париж и Амстердам.

— Спасибо, — он кивнул, и подумал, смотря на каштаново-рыжие, светящиеся медью локоны, вдыхая запах вербены, горько подумал: «Господи, ну виноват я, знаю, ну сделай так, чтобы она меня простила. Пожалуйста».

Лиза вдруг прикоснулась к его щеке, — он вздрогнул, — и шепнула: «Пойдем спать, Федя. И правда, поздно, Янушка который сон уже видит».

Федор молчал, не смея поверить, а потом, взяв ее руку, поднеся к губам, шепнул: «Спасибо тебе». В ее спальне пахло вербеной, и он, подняв ее на руки, прижав к себе, целуя стройную, чуть приоткрытую кружевом воротника шею, сказал: «Я люблю тебя, я так тебя люблю».

— Я знаю, — ее губы, — алые, мягкие, — были совсем рядом. «Иди сюда, милый мой, иди ко мне».

Под платьем она вся была — как будто белый, теплый мрамор, и Федор, усадив ее на кровать, опустившись на колени перед ней, улыбнулся:

— Завтра никуда не пойду. Сделаю тебе завтрак, а потом возьмем Джованни и поедем на Мурано, на целый день. Лиза, Господи, я уже и не верил…, - он прикоснулся губами к жаркому, обжигающему огню внутри нее. Услышав ее стон, почувствовав прикосновение ее пальцев, — ласковое, нежное, — он подумал: «Нечего мне больше желать, Господи».

— Федя, — она обняла его, — всего, — и, откинув растрепанную голову на шелковые подушки, потянула его ближе, — Федя, как хорошо…

— Два года почти, — вдруг подумал Федор, и, на мгновение, остановившись, взял ее лицо в ладони. Прижавшись губами, к синим, глубоким, бездонным глазам, он едва слышно, попросил: «Только ты всегда будь со мной, Лиза, пожалуйста, любовь моя».

— Буду, — услышал он ее шепот, и, прижав Лизу к себе, ответил, не выпуская ее из рук: «И я тоже — всегда».

Полуденное солнце лежало яркой полосой на каменном, сером полу анатомического театра Университета Падуи. Элияху вскинул голову вверх и прочел латинскую надпись, что вилась под большим, начисто вымытым окном: «Свобода Падуи, одна и для всех».

— Не отвлекайся, — услышал он старческий, усмехающийся голос. Глава кафедры анатомии, профессор Фабриций, погладил аккуратную, седую бороду и взял нож. «Семьдесят семь лет, — подумал Элияху, глядя на ловкие, аккуратные руки наставника. «Интересно, сколько он трупов анатомировал за это время?»

— Я не считал, — сварливо сказал Фабриций, делая вертикальный разрез от горла до пупка беременной женщины, что лежала перед ними, на мраморном столе. «Доктор Гарвей, — обернулся он, — вынимайте плод».

— Я, видишь ли, — усмехнулся старик, — начинал в те времена, когда мы еще трупы с виселиц воровали. Тогда святая церковь еще не поняла, — он подождал, пока Гарвей уложит плод в медный таз, и продолжил, — что без вскрытий медицина никуда не продвинется. А так, — Фабриций хмыкнул, — я еще Давида Мендеса де Кардозо, отца твоего дяди Иосифа, учил.

Блестящие врачи, что он, что его сын».

— Практики, — пробормотал Гарвей, и, подозвав Элияху к себе, велел: «Мозг и внутренние органы. Этот эмбрион восьмимесячный, взвесь все, зарисуй и потом покажи мне».

— А ты у нас, Уильям, — Фабриций стал вынимать печень у женщины, — тоже — не теоретик. Не ты ли примчался в Падую, чтобы похвастаться своим назначением в смотрители вашей Коллегии Врачей? Так и до придворного лекаря недалеко, — старик мелко рассмеялся, — будешь ставить клизмы королю Якову. А ну иди сюда, — велел Фабриций, и показал Элияху тонкий срез печени, — что это у нас? Лупу возьми.

— Она пила при жизни, — сказал юноша, — от этого и умерла, наверное.

— Умерла она от того, что пьяной поскользнулась в луже навоза и разбила себе затылок о булыжники, — сварливо сказал старик, — но, в общем, ты недалек от истины. Когда будешь вскрывать эмбрион, не забудь сверяться с моим трудом De formato foetu. Пойдем, Уильям, — он вымыл руки в тазу, — нам там обед накрыли, у меня в кабинете.

— Я, — сказал Гарвей старику, почти неслышно, когда они уже выходили из высоких дверей зала, — всегда придерживался того мнения, что женатый врач никогда не сможет стать истинным ученым. А у них, — он махнул рукой в сторону анатомического театра, — неженатых не бывает. Вот посмотрите на себя, на меня…

— На тебя, — Фабриций остановился и усмехнулся, вздернув изящную, седую голову вверх, — мне смотреть нечего, тебе тридцать шесть, ты юнец еще. А я, — он толкнул дверь кабинета с медной, искусной гравировки табличкой: «Dr Hieronymi Fabricius» — сейчас допишу: «Opera chirurgicа», и уйду в отставку. Адриан меня сменит, ван ден Шпигель. А этот, — он вздохнул и осмотрел накрытый стол, — у него невеста есть, в Амстердаме. Через четыре года женятся.

— Двадцать три ему будет, — хмыкнул Гарвей, отодвигая кресло для своего наставника. «Хотя Иосиф Мендес де Кардозо и выпустил книгу, но все равно — он усмехнулся, — это практический труд. Что еще от него ожидать, он принимает роды и лечит колики у младенцев? И этот тоже — станет обычным врачом».

Старик разлил рубиновое вино в серебряные бокалы, и, взяв свой в крепкую, уверенную руку, сказал: «Медицина, дорогой мой Уильям, как раз и держится — на обычных врачах. А мальчик этот, — Фабриций вдруг нежно, ласково улыбнулся, — у него столько за спиной, что я бы ему и сейчас диплом выдал, да не могу. Ну, давай, — он кивнул на большое блюдо с мясом, — после обеда займемся трахеотомией, я тут кое-что новое придумал.

Гарвей вдруг замер и сказал: «Я тоже. Помните, то письмо о системе кровообращения, что я вам посылал?»

— Наши косные и тупологовые ученые, — Фабриций точными, изящными движениями резал мясо, — тебя распнут, Уильям. Гален же сказал — кровь образуется в печени из пищи и движется по венам в органы. А кто ты такой, — старик лукаво улыбнулся, — чтобы спорить с Галеном?

— Гарвей, — сказал англичанин, вскинув упрямый, твердый подбородок, — Уильям Гарвей.

— Овцу я тебе дам, — после долгого молчания заметил старик. «Живую. Покажешь мне все. И возьмем юношу Горовица в подручные, он умеет держать язык за зубами, не зря, — старик расхохотался, — он лекарем при бандитах состоял. Он уезжает сегодня, так что ешь быстрее и пойдем».