Федор сплюнул в ручей и сочно сказал: «Набрали безруких, топора в жизни не видели.

Десятник, как посмотрел на меня, так перекрестился, слава тебе, Господи, говорит, хоша один работать может, и то хорошо».

Они медленно пошли рядом вверх, по течению ручья. «Не узнают тебя? — наконец, спросил Волк. «Ты ведь мужик у нас заметный, Федор Петрович».

— Князь Пожарский со свитой вечером мимо проехал, — Федор холодно рассмеялся, — весь соболями обвешан, с головы до ног, и в шлеме с каменьями драгоценными. Смотрел, смотрел, да и дальше направился. Кто ж на Москве холопов-то замечает, Михайло Данилович?

Волк вдохнул свежий, прохладный воздух раннего утра, и, зевнув, сказал: «Сие верно, Федор Петрович».

— Ладно, — Федор потянулся, разведя огромные руки, — пошли в гнездо мое родовое, матушка, небось, там уже, Марью учит щи варить.

— Вряд ли щи, — задумчиво ответил Волк, и они исчезли в густой, белесой дымке, что висела над Чертольским оврагом.

Он стоял на берегу огромной, величественной реки. Низкие берега заросли лесом, и Федор, посмотрев вокруг, присвистнул: «Вот на том острове, маленьком, и надо крепость ставить — тогда сюда никто не сунется. Набережные, — он присел на какое-то бревно и достал альбом с карандашом, — каменные, вон там — он прищурился, — верфь сделать, Арсенал, как в Венеции.

Он начал набрасывать план будущего города. «Три улицы, да, — пробормотал Федор. «Пусть ведут от реки на юг, а там еще речушки есть, их тоже — в камень оденем. Получится, как в Амстердаме.

— А верфь, — он задумался и посмотрел вокруг, — тут надо что-то высокое строить, чтобы с реки сразу видно было. Со шпилем. И на той стороне, в замке, собор поставить, только не с куполами. Тут все другое должно быть, — он улыбнулся, и, поднявшись, зачерпнув воды из реки, выпил. «Сладкая какая, — подумал Федор, и выпрямился — с недалекого моря дул свежий, легкий ветер, пахло солью и он, раскинув руки, оглянувшись на рисунок, сказал:

«Хорошо!»

— Хорошо, — пробормотал Федор, и, не открывая глаз, потянулся за тетрадью. Закончив рисунок, он хмыкнул и улыбнулся: «Я, как Федор Савельевич покойный стал — что думаю, то и черчу. Господь его знает, где то место, кое я во сне видел, может, и нет его. А все равно, — он полюбовался планом, — красиво».

В дверь тихонько постучали и Федор, зевая, одеваясь, сказал: «Сейчас, сейчас».

Он принял внука от Марьюшки, и, поцеловав мальчика, вдохнув сладкий, младенческий запах, сказал: «Я с ним побуду, сытый же он?»

Девушка кивнула, и шепнула, поднявшись на цыпочки: «Петруша в Кремле уже, с утра самого, а Михайло Данилович спит еще. Марфа Федоровна велела мне в поварню спускаться, мы с ней готовить будем».

— Ну, готовьте, — усмехнулся Федор, — а мы с тезкой тут порисуем. Порисуем, да? — он оглянулся, — спал он в бывшей горнице младшего сына. «Тут у нас и краски есть, Федор Петрович, — сказал он, усадив мальчика на пол. «Сейчас доску возьмем, и повозимся с ними.

Измажешься весь, правда, — Федор стал раскладывать перед ребенком баночки с красками, — ну да матушка тебя помоет потом».

На поварне пахло травами. Марфа обернулась и велела: «Ты садись, я вон чернила с пером принесла, бери свою тетрадь и записывай. Не болел же Феденька у тебя, храни его Господь? — женщина перекрестилась.

— Один раз, еще перед Пасхой, — вздохнула Марьюшка. «Простыл, должно, али продуло его, солнце-то пригревало, а ветер — еще холодный был. Жар был у маленького, три дня, так жалко было его. Плакал, все заснуть не мог, — она потянула к себе тетрадку и добавила:

«Уксусом его обтирала, разведенным, правильно же, бабушка?»

— Все верно, — Марфа присела, и, подперев щеку рукой, вглядываясь в лазоревые глаза девушки, улыбнулась: «Повезло внуку моему с тобой, Марьюшка».

— Я за Петю жизнь отдам, — просто сказала девушка, и вдруг рассмеялась: «Мы же с ним уходом венчаться хотели, там, на Волге еще, да вот — не занадобилось. Марфа Федоровна, — она вдруг погрустнела, — а что вы делать хотите, сие же опасно очень».

Марфа поднялась, и, помешав отвар, вздохнула: «Никому, кроме меня туда не забраться, милая».

Она обернулась и, заметив взгляд девушки, отрезала: «Даже и не думай. Ты мать, ты кормишь еще, сиди тут и жди нас».

— Я тоже — маленькая, — девушка оправила подол шелкового, синего, расшитого жемчугом летника.

Марфа присела, и, взяв нежную руку, тихо сказала: «Все хорошо будет. Мы с Федором Петровичем сегодня ночью к Троицкой церкви сходим, посмотрим — как я в тайник умещаюсь. А следующей неделей и сделаем все. Ну, пиши, — она погладила Марьюшку по щеке.

Та вдруг задержала ее пальцы и сказала: «Марфа Федоровна, Петю же потом и в Европу могут послать, с посольством. Ну, как он в Польшу ездит. Так что он увидеться с вами сможет. А я — Марьюшка вздохнула, — нет. Государь меня из Москвы не отпустит».

— Так всегда было, — тихо ответила женщина. «Батюшке моему покойному государь Иван Васильевич предлагал послом в Англию поехать, ко двору королевы Марии, той, что до Елизаветы правила. А он отказался — потому что матушка со мной бы тут осталась».

Она обвела взглядом чистую, выскобленную поварню, ряды горшков, что стояли на деревянных полках, и рассмеялась: «Хозяйка ты тако же — отменная, ну да ты еще Лизавету Петровну застала, а она тоже — стряпуха, каких поискать. Ты письма-то потом напиши, для них для всех, — ласково добавила Марфа, и, поднявшись, сняв с печи горшок, сказала:

— Вот, сей отвар долго хранить можно, коли им потницу протирать, так исчезнет без следа.

Кора дуба тут, череда и еще кое-какие травы — записывай.

Она наклонилась над плечом девушки и, глядя на ровные строки, усмехнулась: «А завтра мужики баню истопят, пойдем с тобой по первому пару, еще кое-чего расскажу, уже не про детей».

Марьюшка отложила перо и, обернувшись, увидела, как искрятся зеленые, прозрачные глаза. «Да я знаю все, — смущенно пробормотала девушка, — мне и матушка, и Лизавета Петровна…

— Я тоже, — Марфа взяла оловянную флягу и стала переливать в нее остывающий отвар, — как в Стамбул меня привезли, думала — все знаю. А оказалось, — она подмигнула Марьюшке, — что нет.

Она устроилась рядом и ворчливо сказала: «Пиши, пиши далее, мы только начали, а еще тот настой варить, что Петя с собой возьмет. Сие дело тонкое, все же не здоровому мужику давать, а ребенку малому».

Марьюшка чуть вздохнула и Марфа, обняв стройные плечи, шепнула: «Все будет хорошо, милая».

Волк посмотрел на стройный силуэт Троицкой церкви, видневшийся вдали, в темном золоте садящегося над Москвой-рекой солнца, и, засунув руки в карманы кафтана, хмыкнул: «И, правда, Михайло Данилович — удалось по Красной площади пройти. А моста этого, чрез Неглинку, не было — красивый он, однако. И ряды торговые, каменные построили, — он взглянул налево. Молодцы, ничего не скажешь».

Он прошел рядом с помостом, где стояли пушки. Площадь была уже пуста, деревянные ставни торговых лотков — закрыты и заперты на замки. Он вскинул голову и, перекрестившись на образ Спаса, что висел над Фроловскими воротами, услышал мерный бой курантов.

— Fecit et statuit Petrus Antonius Solarius Mediolanensis, — услышал он тихий голос сзади. Федор указал на мраморную доску, что висела у входа в Кремль. «Делал Петр Антоний от града Медиолана, — мужчина усмехнулся.

— Видишь, — добавил Федор, — как итальянский зодчий, так написали, для потомства. У меня, кстати, в Венеции тоже такие таблички есть — три, али четыре. А как наши мастера строили, — он указал на купола Троицкой церкви, — так зачем писать, пущай себе помрут в безвестности.

— Белый город-то восстанавливают, — сказал Волк, когда они уже шли вниз, к реке.

— Да все равно, — Федор почесал бороду, — воюют-то по другому теперь, Михайло Данилович.

Вон, когда мы сюда плыли, слышал же ты, как мы с Констанцей кричали друг на друга. Она мне не верила, что шар мой воздушный летал, — мужчина рассмеялся.

— А его пять тысяч человек видело, тут, на площади Красной. Вот я ей и сказал — коли в такие воздушные шары людей с оружием посадить, да на поле боя выпустить — если в армию еще и сверху стрелять, ничего от нее не останется.