Она сидела у рассохшегося стола, в простом, сером сарафане, с непокрытой головой. Петя посмотрел на седину в черных косах, на резкие морщины вокруг красивого рта. «Двадцать шесть лет ей, Господи, — прошептал про себя Петя.

Он вдруг, всем телом, вспомнил сентябрьскую, теплую ночь в Лавре, и ее ласковый шепот:

«Да, пан, милый, вот так, еще, еще, как хорошо!».

— Пани Марина, — он откашлялся, — меня зовут пан Петр, государь Михаил Федорович приказал вашего сына в отдельную келью перевести. Но вы не волнуйтесь, я за ним присматривать буду».

Она отложила Писание и подняла глаза — цвета дымного неба, грозовых туч, огромные, обрамленные черными ресницами глаза.

— Te sunt eius filius, — сказала она, по латыни.

Петя кивнул и повторил: «Все будет хорошо, пани Марина».

— Янушка, — она поцеловала мальчика в лоб, — ты иди с паном Петром, пожалуйста. Слушайся его, и мы скоро увидимся. Не бойся, милый мой.

Мальчик обнял ее, и, прижавшись к плечу, помотал рыжей головой: «Нет, нет, я с вами! С вами!»

— Пожалуйста, Янушка, — она нежно покачала ребенка. «Мама тебя просит, счастье мое. Иди, мой мальчик хороший».

Петя почувствовал прикосновение ладошки мальчика и вдруг сказал: «Пани Марина…»

— Тот же голос, да, — поняла она и тихо, едва слышно спросила: «То вы были пан Петр, тогда, давно, в Лавре?»

Он опустил рыжие ресницы, и, наклонившись, прижался губами к жесткой, потрескавшейся, маленькой руке.

На пороге Петя обернулся — Марина перекрестила их, и Ванечка, вдруг, вывернувшись, бросившись к ней, закричал: «Матушка!»

— Иди, милый, — она опустилась на колени, и подтолкнула его к выходу. «Иди, мальчик мой, мой Янушка…, - Марина протянула к нему руки, и Петя, подняв ребенка, сказал ему: «Я с тобой побуду, Янушка, расскажу тебе про замки, как мама это делала».

Уже заходя в маленькую келью, он взглянул назад, — трое стрельцов закрывали за собой дверь камеры, где осталась Марина.

— А что матушка? — озабоченно спросил мальчик, осматривая белые стены. «Тут везде можно рисовать, пан Петр? — спросил он.

Петя прислушался — низкий, злобный женский крик: «Нет, нет, оставьте меня, нет!» сменился чьим-то смехом. Потом все затихло, и он, сжав зубы, заставив себя не думать о женщине, что стоя на коленях, благословляла сына, ответил: «Я тебе что-то принес, Янушка».

— Бумага, — зачарованно сказал мальчик, чуть касаясь белого разворота маленькой тетради.

«Как у матушки в Писании. Но там рисовать нельзя, — озабоченно добавил он. «Матушка не разрешает!»

— А тут — можно, — Петя устроился на каменном выступе, и улыбнулся: «Иди сюда».

Ванечка привалился к его боку, и, все еще гладя тетрадь, спросил: «Тоже углем рисовать?»

Петя достал из кармана кафтана серебряный карандаш и увидел, как засветились счастьем глаза брата. «Расскажите, пан, — попросил Ваня, проводя линию, — твердо, уверенно. «О замках. А я нарисую».

— Я тебе лучше расскажу, — Петя поцеловал мягкие, кудрявые, как у херувима, волосы. «О городе, который весь на воде, Янушка».

— Сказка, — улыбнулся мальчик, набрасывая очертания морского залива с лодками на нем.

— Нет, — тихо ответил Петя, чуть не добавив: «Скоро увидишь».

Он говорил, изредка поглядывая в тетрадь, узнавая купола церквей, и набережную лагуны, а потом Янушка зевнул, и, положив щеку на рисунок, устроившись у него на коленях, попросил:

«Я посплю, а вы еще расскажите, пан».

— Конечно, — Петя прижал его к себе и долго сидел, говоря, слушая спокойное, ровное дыхание брата, гладя его рыжую, словно солнце, голову.

Марьюшка приоткрыла дверь горницы и долго смотрела на спящего мужа. За распахнутыми ставнями было еще серо и туманно, солнце едва всходило и купола Крестовоздвиженского монастыря были окутаны белой дымкой.

— Даже птицы еще не пели, — Марьюшка выглянула во двор. Ворота были уже закрыты, и она, прищурившись, еще успела увидеть трех человек, что шли вниз по Воздвиженке — двое были высокими, крепкими, а парнишка между ними — маленьким и легким.

— Воду Марфа Федоровна взяла с собой, на груди спрятала, — подумала Марьюшка. «Господи, ей же там цельный день лежать, до ночи, с Ванечкой. А если очнется он, раньше, чем надо?

А если заметит кто-то?»

Девушка перекрестилась, и, присев на кровать, взяв большую руку мужа, поднесла ее к щеке. «Пора тебе, Петруша, — сказала она тихо, потянувшись, поцеловав его в губы.

Он, не открывая глаз, прижал ее к себе и полежал просто так, вдыхая запах свежего хлеба и трав. «Да, — сказал Петя, целуя белый, нежный висок. «Да, я сейчас. Ты собери мне что-нибудь, для Ванечки, пряников каких-нибудь, питье же горькое».

— Петя, — едва слышно сказала девушка, так и не отрываясь от него, — тебя же опосля этого вся Москва ненавидеть будет.

Юноша невесело усмехнулся: «А что делать, Марьюшка — иначе нельзя. Я Ванечку вызвался на помост вести — значит, мне и надо. Он такой мальчик хороший, — Петя вдруг, ласково улыбнулся, — и рисует — даже лучше, чем Степа в детстве. Я ему о Венеции рассказываю».

Марьюшка вздохнула, и, гладя его по щеке, сказала: «Ну, спускайся вниз, на поварню».

Он умылся, и, одевшись, уже взяв саблю, почувствовав под пальцами холодные грани сапфиров на рукояти, наклонился над колыбелью сына. Феденька спал, пристроив рыжую голову на руке, спокойно дыша. Петя перекрестил его и шепнул: «Без горя и несчастий, слышишь, Федор Петрович? Без горя и несчастий».

Ребенок зашевелился, и, еще не открывая глаз — улыбнулся, — нежно, мимолетно.

Марфа проскользнула в тайник, и, устроившись на животе, положив голову на руки, тихо сказала: «Давай дитя, Михайло Данилович».

Волк, на мгновение, обернулся — громада Кремля уходила вверх, высокие стены терялись в дымке, вокруг было тихо, так тихо, что он услышал плеск воды внизу, у берега реки.

Наплавной мост, что вел в Замоскворечье, затянуло туманом.

Он нагнулся, и, развязав мешок, посмотрел на тело ребенка. «Хорошо, что Петя сказал, во что Ванечка одет, — подумал Волк. «И кафтан похожий подобрали, и шаровары. Господи, и не похоронят ведь мальчика по-христиански, зароют в общей яме где-нибудь. Никто по нему, конечно, плакать не будет — сирота, Никифор Григорьевич сказал, баловался с мальчишками на реке и утонул, а все равно — Волк перекрестил рыжую, кудрявую голову, — зайду по дороге в монастырь, пущай и по нему Псалтырь читают. Тоже Иваном звали, упокой Господь душу младенца».

Он, вздохнув, посмотрел на Федора. Тот стоял, не отрывая глаз от виселицы, что чуть поскрипывала на ветру.

— Снилось мне все это, — хмуро сказал мужчина, и, нагнувшись, велел: «Значит, как только слышите, что доски проломились — начинайте, матушка. Погоди, — он остановил Волка, и, нагнувшись, подняв какой-то камень, с размаха ударил им труп в лицо.

— Спасибо, — Волк чуть дернул щекой, и подумал: «Да, правильно, он же лицом на землю упадет, Федор Петрович там разрыхлил все, мягко будет, но так лучше. А я бы не смог, наверное».

Федор положил тело рядом с Марфой и услышал строгий голос: «А ты иди домой, Феденька, неча тебе тут болтаться. Еще, не дай Господь, начнут того плотника искать, что так плохо помост сделал».

— Верно, — Волк положил ему руку на плечо. «Не надо тебе сие видеть, Федор Петрович, ни к чему это. Да и узнать тебя могут, не приведи Господь. Пойдем, — он кивнул, — проводишь меня до Неглинки.

— Закрывайте тут все, — велела женщина и Федор, озабоченно спросил: «Матушка, а с вами все хорошо будет?».

— Вода у меня есть, — ответила женщина, — а более ничего и не надо. Ночью меня Михайло Данилович выведет отсюда, вместе с Ванечкой. Все, идите, — приказала она.

Федор привел помост в порядок, и, отойдя на несколько шагов, хмыкнул: «Хорошо получилось, конечно, коли не знать, что тут тайник — ни в жизнь не догадаешься».

Когда они уже шли по пустому, с закрытыми лотками мосту, Федор сказал, глядя прямо перед собой: