Атаман чуть приподнялся и глотнул воды. Хороша она была, из Туры взятая — чистая, сладкая, и Ермак отпил еще. «Летом, — приговорил он, ставя оловянную кружку на стол.

«Летом и спосылаю грамотцу Марфе».

В дверь заколотили. Ермак взглянул в щель промеж ставен — только начал подниматься тусклый, неуверенный рассвет.

— Что еще там? — зевнул он, одеваясь, впуская в избу Григория.

— Рать по Туре вверх идет, — сказал юноша замерзшими, побледневшими губами. «Кажись, остяки восстали».

— Ну-ну, — хмыкнул Ермак, проверяя ручницу. «Ежели правда сие, так не повенчаешься ты сегодня, Григорий Никитич. Василиса-то здесь, в крепостце?».

— Еще вчера на закате приехали, всей семьей, — ответил парень. «У меня в избе живут».

— Ну, посмотрим, что там за рать, — Ермак накинул тулуп и пошел к дозорной вышке.

Лед реки был усеян черными, быстро передвигающимися точками. «Сотни три, не меньше, — присвистнул Ермак и велел: «Пищали к бою! И будите всех, быстро!».

Атаман посмотрел на уже рыхлый, волглый снег и подумал: «Вот же смотри — уже и Пасху справили, и не ранняя она в этом году была, а все равно — не тает. Но весной пахнет».

Он вдохнул чуть заметный ветерок с востока, и, нагнувшись, взглянув на дружинников, тихо сказал: «Без команды моей никому не стрелять, может, и миром еще разойдемся».

— Миром, — недоверчиво пробурчал кто-то снизу, но спорить с Ермаком не решился.

От остяцкой рати отделилась одна, маленькая отсюда, издали, фигурка, и быстро пошла к воротам крепости.

— Сейчас ведь как лук вытащит, — сочно выругался один из дружинников.

— А ну тихо! — одернул его атаман и сощурил глаза, — человек, в малице, остановился под обрывом, и замахав над головой руками, что-то закричал.

Ермак прислушался: «Что за…, - он чуть было не выругался и велел: «Ворота откройте!»

— Атаман! — было, попытались его остановить.

— Откройте, я сказал! — он быстро спустился с вышки, и, скользя по крутому берегу Туры, сбежал вниз, на лед.

Зеленые глаза играли светом восходящего солнца, смуглые щеки раскраснелись, и Федосья, — атаман опешил, — бросилась к нему на шею. «Ермак Тимофеевич! — сказала она, чуть задыхаясь, — мы с миром пришли, с миром!».

— Ты жива, значит, — пробормотал атаман и вдруг помрачнел: «Иван Иванович преставился, Федосеюшка. Ты уж прости меня, что невеселую весть принес тебе».

Высокие скулы застыли и Федосья, не глядя на атамана, проговорила: «Видела я все, Ермак Тимофеевич. Они ж мне руки связали и на глазах моих все это делали. Я перед ними на коленях стояла, молила — убейте его, а они только смеялись». Девушка перекрестилась и сказал: «Вечная ему память».

— А с дитем твоим что? — осторожно, ласково спросил Ермак.

— Не жил мой Ванечка, — уголок ее губы чуть дернулся и атаман, обняв девушку, сказал: «Ну, не плачь, родная, на все воля Божия».

— Спасибо, Ермак Тимофеевич, — Федосья встряхнула темными, убранными под капюшон парки, косами и сказала: «Отец мой здесь. Под руку царскую отдает тех остяков, что к северу и востоку живут, и сам тако же — в верности хочет поклясться».

— Атаман, — раздался сзади низкий, красивый голос.

«А Федосья, сразу видно, дочка ему, — подумал Ермак, разглядывая Тайбохтоя. «Силен, конечно, хоша и вон, как у меня — уж седина в голове, наверное, на пятый десяток идет».

Атаман поклонился вождю, и радушно сказал: «Ну, ежели так, князь, милости прошу нашего хлеба-соли отведать, гостями нашими будете».

Крепость преобразилась — везде, на узких улочках, под стенами, — горели костры, на льду реки остяки разбили временный лагерь, и кто-то из дружинников, стоя на вышке, с сожалением сказал: «Эх, чтобы им с семьями приехать, с дочками! Так бы все и переженились тут».

— Ну, — крикнули ему снизу, — как они теперь ясак нам привозить будут, дак и познакомимся.

— Ты, Федосья, — велел Ермак, ставя на стол заедки, — за толмача будешь. Хоша батюшка твой по-русски и говорит немного, а все равно — еще не поймем чего-то, дело-то какое великое делаем, в подданные царя их принимаем.

Тайбохтой вгляделся в карту, что расстелил перед ним Ермак, и медленно, но правильно сказал: «Карта хорошая у тебя, атаман, но вот тут — он показал на север, — еще земля есть, там люди живут, с оленями. И вот тут, — палец прочертил линию на северо-восток, — тут горы есть, озеро есть, большое. А там, — Тайбохтой показал дальше, — там царство льдов, дух смерти там обитает».

— Был ты там? — спросил Ермак, наливая вождю водки.

Тот отодвинул стакан. «Это пусть русские пьют, нам нельзя этого, остяки не привыкли. А я, атаман, — Тайбохтой чуть улыбнулся, — я много где был. Жизнь долгая, земля — большая, олени — резвые, чего и не поездить. Вот, смотри, — он потянулся за угольком и набросал на деревянном столе грубую карту.

— Понял, — тихо сказал Ермак, рассматривая рисунок. «Хорошо ты сие делаешь, князь».

— Мать ее научила, — Тайбохтой кивнул на Федосью, — Локка я ее звал, лиса — по-нашему.

Русская была, из-за Камня Большого.

— Знаю я ее, — усмехнулся Ермак и почувствовал, что невольно краснеет.

— Вот оно как, — только и сказал Тайбохтой, отрезав себе большой кусок мороженой рыбы.

Договор, написанный Ермаком и Тайбохтоем, читали вслух, на берегу Туры, стоя в открытых воротах крепости. Батюшка Никифор вынес на стол икону Спаса Нерукотворного, и атаман, закончив читать, наклонился и поцеловал образ.

— В сем даю нерушимое слово свое, как атамана дружины сибирской, — громко сказал Ермак, — что вы теперь, тако же, как и мы — насельники земли нашей, под защитой руки царей московских, и никто не смеет вас принудить, али обидеть. А ежели нападет кто на вас — так мы вас защищать будем, коли же войной решит царь идти — так вы тоже в войско его встанете. Кто захочет веру православную принять — приходите, двери наши для вас всегда открыты, а кто при своих богах родовых захочет остаться, — то дело его, неволить не будем.

Федосья сказала то же самое на остяцком языке, и воины Тайбохтоя закричали что-то одобрительное.

Вождь кивнул, дочери и заговорил.

— А в сем нерушимое мое слово, — волнуясь, часто дыша, начала Федосья, — что мы по доброй воле и с открытым сердцем вступаем под руку русского царя и даем ему шерть, тако же — присягу, в нашей преданности и обещаемся платить ясак два раза в год. Коли царь воевать пойдет — то обязуемся воинов ему дать хороших, сколь есть силы у нас.

Тайбохтой улыбнулся и, достав из-за плеча лук, прицелившись, сбил птицу, парившую над крепостью. Ножом, взрезав ее грудь, он достал сердце и сказал: «И в сем клянемся этой жертвой».

Дружинники Ермака дали залп из пищалей, а остяцкие воины осыпали снег на склонах Туры стрелами.

Ермак улыбнулся и хлопнул Тайбохтоя по плечу: «Ну, все, теперь и погулять можно!».

Григорий вдруг, смущенно, зашептал что-то на ухо атаману.

— Ну, сам и пригласи его, — удивился тот, — что стесняешься. Это ж теперь нашей страны люди, такие же, как и мы. На одной земле живем, одними семьями.

Парень, повертев в руках шапку, покраснев, сказал, глядя в темные глаза Тайбохтоя: «Ваша милость, как вы есть гость наш и человек знатный, дак, может, на венчании моем побудете-то?».

Вождь усмехнулся. «Да уж слышали мы, там, на Тоболе, с оленями вести быстро бегут. Тебя как зовут-то?».

— Григорий, — зардевшись, сказал юноша.

— А ну-ка, иди сюда, Ньохес, — Тайбохтой поманил к себе остяка. «Хорошего зятя выбрал, молодец. Да и дочь у тебя славная, бери, — вождь потянул из кармана кучку не ограненных аметистов, — пусть носит».

— А вас как величают? — спросила Васхэ на остяцком языке, смущаясь, не поднимая глаз.

«Ланки, — ответила Федосья, улыбаясь, украшая распущенные волосы девушки венком из кедровых ветвей. «Белка, то есть. А по-русски — Федосья Петровна».

— Аметисты мужу своему отдашь, он мастеровой, руки хорошие у него, пусть ожерелье тебе сделает, — Федосья одернула подол сшитого из тонкой оленьей кожи, украшенного бисером, сарафана девушки и кивнула матери Васхэ: «Ну, пора и под венец вашу дочку вести».