Григорий взял тонкую, нежную руку Василисы и вдруг, слушая голос батюшки Никифора, закрыв глаза, подумал: «Господи, и за что счастье мне такое? На земле своей в жены любимую брать, чтобы дети наши тут росли, чтобы шли дальше — вперед нас, до самого края ее, чтобы жили все в мире и спокойствии».

Он вздохнул и почувствовал, что девушка мягко, ласково гладит его ладонь.

— Возвеличися, жених, якоже Авраам, и благословися, якоже Исаак, и умножися, якоже Иаков, ходи в мире и делай в правде заповеди Божия, — произнес батюшка, и взглянув в темные глаза Василисы, продолжил:

— И ты, невесто, возвеличися, якоже Сарра, и возвеселися, якоже Ревекка, и умножися, якоже Рахиль, веселящися о своем муже, хранящи пределы закона, зане тако благоволи Бог.

Василиса улыбнулась, приложившись к маленькому, скромному образу Богородицы, и священник, тоже улыбнувшись, сказал: «Ну вот, а теперь, как вы есть муж и жена, венчанные, перед Богом и людьми, так можете поцеловать друг друга».

Григорий наклонился, — жена была много ниже его, и, вдохнув запах хвои и свежести, чуть коснулся ее губ — мягких, прохладных, как весенний ветер.

Лошадь, таща за собой соху, медленно двигалась по вскопанному полю.

— Хорошо, что мы семена-то привезли, — сказал один из дружинников, что сидели в воротах крепости, наблюдая за пахотой, приводя в порядок оружие. «Рожь тут должна взойти, лето в прошлом году было жаркое, такое же и в этом будет, наверное. Хоша хлеба свежевыпеченного поедим, а то соскучился уже».

— Григорий Никитич вона, — кивнул второй парень, — мельницу ветряную ладит, сказал, надо будет наверх по Туре подняться, камни для жерновов поискать, как закончит он. Вот повенчаюсь опосля Покрова, Груню свою научу тесто творить, — парень потянулся, — прямо глаза закрываю и вижу — каравай на столе стоит».

— Надо будет, как атаман вернется, новые стены зачать ладить, — озабоченно сказал первый.

«Вон, строиться все стали, тесно уже».

— С Волка избой что делать-то? — угрюмо спросил его приятель. «На бревна ее, может, раскатать, все же место занимает, и хорошее — он же одним из первых дом себе срубил».

— Челн на Туре! — раздался крик сверху, с вышки.

— Ясак, что ли, привезли? — хмыкнул кто-то из парней. «Да рано вроде, по осени только должны, а сейчас вона — Юрьев день еще не пришел. Овец бы, кстати, с юга-то пригнать, все скотина, какая-никакая, опять же, и бабы прясть бы смогли, пока мы тут лен еще посеем».

Высокий, широкоплечий мужчина вытащил челн на каменистый берег и стал быстро подниматься вверх по обрыву.

— Господи Иисусе Христе, — проговорил непослушными губами кто-то из парней. «Неужто он?».

— Ты ж в буране замерз, — сглотнув, сказал второй, поднимаясь.

Голубые, ясные глаза усмехнулись, и мужчина, огладив кудрявую, белокурую бороду, чуть присвистнул: «Чтобы Михайло Волк преставился, поболе надо, чем буран, парни». Он поправил шкуру, что висела у него на плече — невиданную, дымчато-серую с темными пятнами, и спросил:

— Василиса-то моя как? Небось, все глаза выплакала, голубка? В стойбище она, с отцом?».

— Ты это, — замялся один из дружинников. «Ты к Григорию сходи. К Григорию, Никитичу то есть, — поправился юноша. «Он знает».

— Занемогла, что ли? Али…, - мужчина перекрестился. «Господи спаси и помилуй».

Он быстрым шагом пошел в крепостцу, а юноши переглянулись. «И атамана, как на грех, нет сейчас, и батюшка уехал к остякам, — вздохнул кто-то из парней. «Не дай Господь, еще кровь прольется, Волк — он мужик хоша и спокойный, но бьет-то без промаха».

— Тако же и Григорий Никитич, — вздохнул его приятель.

— Вот так, — сказал Григорий, чертя угольком на столе. «Такая будет мельница, счастье мое».

Василиса, с дымящимся горшком в руках, наклонилась и посмотрела через его плечо. «И от ветра будет крутиться?», — восхищенно спросила она.

— Угу, — мужчина отложил уголек и вдохнул запах. «Это те утки, что с утра я принес? — смешливо спросил он. «Теперь каждый день на рассвете стану подниматься, коли так вкусно будет».

— На рассвете-то может, и не надо, — девушка улыбнулась, придвигая мужу обед. Григорий бросил на нее один взгляд и рассмеялся: «А ну иди сюда, счастье».

Она тут же устроилась у него на коленях, и Григорий, поцеловав ее в смуглую, теплую щеку, прошептал: «Сама же гнала меня сегодня, проснулась ни свет ни заря, отец, мол, ждет, охотиться уговорились. А так, думаешь, я бы оттуда встал? — он кивнул на широкую лавку.

«Да никогда в жизни, милая. А ну, рот открывай, — он зачерпнул ложкой из горшка и Василиса, смущаясь, сказала: «Да я бы потом, опосля тебя».

— Ну, уж нет, — он и сам попробовал. Утки, тушеные в печи с диким луком и черемшой, были хороши, и Григорий лениво подумал: «Ох, сейчас бы водки стаканчик, а потом ставни закрыть, Василису на лавку отнести, и пусть оно там хоть огнем гори. Нет, — мужчина вздохнул, — надо на кузницу, а потом бревна для мельницы тесать. Ну, ничего, вечером».

— Я, как приберусь, пойду рыбачить, — будто прочитав его мысли, сказала жена. «Соль у нас есть, к вечеру как раз рыба хорошая будет».

— Вот как вернусь, — сказал Григорий, доев, — так на Туре, в том месте тихом искупаемся, ладно? А потом рыбы твоей отведаю. Ну и еще кое-чего, — он ласково погладил жену пониже спины.

— Баню бы срубить, — вздохнула девушка, сметая со стола кости от уток.

— И срублю, — пообещал муж. «Там работы дня на два, не более. На той неделе и срублю, я же, как строился, особливо для нее место приготовил».

Он встал и, обняв жену, прижался щекой к ее темным, покрытым алым платочком, волосам.

«Господи, — тихо сказал он, — так бы и не отпускал тебя вовек».

Василиса, потянувшись, поцеловала его, — долго, и Григорий с сожалением сказал: «Ну, все, счастье, пошел я, и так уж в кузнице заждались, должно быть».

На пороге раздался какой-то шорох, и мужчина увидел, как расширились в страхе темные глаза жены.

— Вон оно, значит, как, — тихо сказал Волк, оглядывая маленькую, чистую горницу. Лавка была прикрыта меховым одеялом, перед иконами в красном углу горела лампадка, от печи пахло сытостью и теплом.

— Михайло, — Григорий положил большую руку на плечи жены и почувствовал, как приникла к нему девушка. «Ее пугать не надо, — спокойно подумал мужчина. «Ежели что — выйдем за ограду, и там уж — будь что будет».

Василиса молчала, оглядывая, стоящих друг против друга мужчин и внезапно, чуть слышно проговорила: «Сказали, что бураном тебя замело».

— Да нет, — ехидно сказал Волк, — как видишь, Василиса, жив я, и здоров. Ты, я смотрю, тако же. Давно повенчались ли?

— Опосля Пасхи, — сглотнув, ответил Григорий.

— Ну, желаю счастья, — Волк бросил под ноги девушке шкуру — богатую, с длинным мехом, и, запустив руку в карман, высыпал на выскобленные половицы горсть золотых самородков.

«Подарок, — сказал он коротко, и, повернувшись, так хлопнул дверью, что, — показалось Григорию, — с избы слетела крыша.

Дома было грязно и запущено, и Волк, сходив в амбары, выставил ведро водки на берегу Туры, у костра.

— Атаман-то где? — спросил он, наполняя кружки.

— Поехал с вождем остяцким, Тайбохтоем, и дочкой его, вниз, по Тоболу — с тамошними насельниками знакомиться. И батюшка Никифор с ними тоже — есть там люди, что окреститься хотят. Мы же, Волк, в дружбе теперь с остяками, клятву верности они дали, — сказал один из дружинников.

— Слушай, — другой парень выпил, — а что за шкура-то у тебя была, тут таких зверей и не видывал никто?

— То, — лениво сказал Волк, — ирбиз, как его местные называют, он в горах живет. Я его самолично убил. Добрался я, парни, до того места, где река Ас начинается, — из двух рек, кои сливаются, жил на озерах чистоты такой, что дно видно, всходил на горы, что снегом круглый год покрыты.

— А все, потому, — он усмехнулся, — что в ту ночь, как буран был, пазори на небе играли. Я-то ученый, я знаю — коли пазори ходят, то на матку не гляди, все одно врет. А тут небо-то тучами затянуто. Ну и пошел вместо полночи на полдень, свой отряд миновал, не заметя, а там уж…, - он махнул рукой и, выпив — залпом, зачерпнул ладонью икры из миски.