— Что ж ты тогда на большую дорогу-то пошел, а, Григорий Никитич, раз ты мастеровым был? — ехидно спросил первый парень.

— По дурости, — нехотя ответил Григорий. «Семнадцать лет мне было, разума в голове не было. Сейчас конечно, я мужик взрослый, два десятка скоро, да и вон, — он махнул рукой вниз, на крепостцу, — вся кузница наша на мне, куда тут о баловстве-то думать. Жалко только, что Ермак Тимофеевич меня с отрядами не отпускает, — он помрачнел.

— А оружие кто нам ковать будет? — сердито спросил первый юноша. «А подковы для коней?».

— Тебе хорошо, — вздохнул Григорий, — сейчас Волк со своими вернется, ты пойдешь. А я тут сижу, — он вгляделся в белое пространство, что лежало вокруг них, и сказал: «Нет, померещилось».

— Волк-то молодец, как раз Великий Пост закончится, он и повенчается уже, — завистливо сказал первый парень. «Должен был опосля Покрова, но атаман его на север послал, к остякам тамошним. Ты к Василисе-то ездил его?»

Григорий покраснел. «Конечно. Кажную неделю у них бываю, как он и наказывал».

— Смотри-ка, — вгляделся первый дозорный, — и вправду, не привиделось тебе, идет кто-то.

Как бы и не Волк».

Григорий перегнулся вниз и закричал: «Эй, там, просыпайтесь! Пищали к бою приготовьте, на всякий случай».

— Нет, сказал первый парень, вглядываясь в людей, что медленно поднимались по обрывистому склону Туры, — это наши. Только вот, — он нахмурился, и пересчитал их, — не хватает у них кого-то.

В горнице было жарко натоплено. Ермак Тимофеевич, зевая, потирая со сна лицо, развернул карту и спросил: «До коего места вы дошли-то?».

— Вот сюда, — показал кто-то из отряда. «Далее, на север, сказали нам остяки, и не живет никто. По Тоболу дошли до Иртыша, а там уже — до огромной реки, остяки ее Ас называют.

Там и зазимовали».

Ермак усмехнулся, поглаживая бороду. «Вон, оно, значит как. Что Обдорский край есть, — мы давно знаем, он, вместе с Югорией во время оно Новгороду Великому подчинялся, а опосля того — царям московским. Так вот, значит, откуда река-та сия течет, что Обью именуется. Ну что ж, — он погладил карту, — сие вести хорошие, спасибо вам за это? С Волком что? — Ермак чуть помрачнел.

— Как буран был, так он вперед пошел, дорогу разведать, — ответил один из юношей, — и не вернулся. Мы его пять дней на том месте ждали, все вокруг обыскали — не было его.

— Замерз, должно, и снегом занесло. Ну, вечная ему память, — Ермак разлил водки и поставил на стол горшок с икрой. «Ну, отдыхайте тогда пока, недели через две Тура вскрываться начнет, должно быть, теперь уж, пока дороги не просохнут, навряд ли куда-то пойдем далеко, так, охотиться будем, и все».

Над крепостцей разносился мерный звук била. Григорий догнал Ермака Тимофеевича уже у самой церквушки, и тихо спросил: «Атаман, а что про Волка — правда, это?».

— Правда, — тяжело вздохнул Ермак, перекрестившись на маленький, деревянный купол. «Ты вот что, Григорий, — как ты его друг был самолучший, — поезжай-ка в стойбище, к Василисе. А то бедная девка уж, наверное, для приданого и сшила все, а тут такое дело».

— Упокой его Господь, — вздохнул Григорий. «И вправду, бесстрашный человек был Михайло Данилович, и погиб с честью».

Он чуть постоял на пороге церковки, и, пробормотав про себя что-то, сжав кулаки, шагнул внутрь.

Григорий шел вниз по замерзшей Туре, изредка останавливаясь, чтобы поправить лыжи — короткие и широкие, подбитые оленьей шкурой. «А если откажет она? — вдруг подумал парень. «Куда мне с Волком равняться — тот и красавец был, и смелый, и язык хорошо у него был подвешен. А я что?». Он внезапно разозлился и даже в сердцах сплюнул в снег. «Дом у меня хороший, теплый, крепкий, мастер я, каких поискать, чего я ною-то? А что Василису я более жизни люблю — если б Волк вернулся, я бы и слова о сем не сказал, другу дорогу переходить невместно. А ежели я сейчас промолчу, так потом корить себя до конца дней буду».

Он нащупал в кармане мешочки с порохом — для отца Василисы, — и, посмотрев на дымки, что поднимались над лесом, стал выбираться на берег.

— С плохими новостями я пришел, Ньохес, — тихо сказал Григорий, когда они уже выпили. В чуме никого не было, младшие дети спали за оленьим пологом, а Василиса с матерью еще не вернулись с рыбалки.

— Что такое? — темные глаза остяка, и без того узкие, чуть прищурились.

— Волк погиб, — Григорий посмотрел на водку и налил себе еще. «Для храбрости», — подумал он, и продолжил: «В буране пропал, замерз, даже тело не нашли».

— Упокой его Господь, — неуверенно проговорил Ньохес и перекрестился. Григорий только сейчас заметил маленький деревянный крест на его шее. Остяк поймал его взгляд и улыбнулся: «Говорил я Волку покойному — дочка покрестится, а может, и мы за ней. Ну и окрестились, все. Николаем меня теперь зовут».

— За это надо выпить, — решительно сказал Григорий и вдруг улыбнулся: «Все же хороший у нас батюшка Никифор, правильный. Насильно-то крестить — то дело последнее, надо, чтобы сами приходили, вот, как эти».

— Я что хотел сказать, Николай, — вздохнул парень после недолгого молчания. «Я ведь тако же — и дом у меня хороший, и мастер я на все руки, к тому же, как я кузнец, так Ермак Тимофеевич меня с отрядами не посылает, в крепости я больше».

Остяк испытующе посмотрел на Григория. Тот покраснел и пробормотал: «Конечно, с Волком мне не равняться, не красавец я».

Мужчина чуть усмехнулся и потрепал юношу по плечу. «Охотник ты меткий?».

— Птицу в полете снимаю, — подняв голову, ответил тот. «Никакой нужды она со мной знать не будет, а что люблю я ее — думал я, куда мне, поставь меня рядом с Волком, так понятно, на кого смотреть будут».

— Пей еще, — велел Ньохес. «Вот вернется сейчас — и все это ей скажи. Пусть решает. А мне, — остяк улыбнулся, — мне ты по душе, Григорий».

Они стояли на берегу реки, всматриваясь в бесконечную, снежную равнину. Выглянуло солнце, и девушка отодвинула капюшон парки. Мягкие, цвета сажи волосы рассыпались по плечам, и юноша вдохнул их свежий, едва слышный запах. «Будто в лесу идешь, — подумал он.

Василиса все глядела куда-то вдаль, и Григорий заметил, что на длинных, черных ресницах повисла слеза — маленькая, будто капель. «Вот, значит, как, — вздохнула она, перебирая смуглыми пальцами бусины простого ожерелья — красного, из высушенных ягод. Между ними на снурке висел крестик.

— Спасибо, Григорий Никитич, что сказали мне. Храни господь душу его». Девушка говорила медленно, подбирая слова, и парень увидел, что слеза оторвалась от ресниц и покатилась по гладкой щеке.

— Василиса Николаевна, — он сглотнул и заставил себя взглянуть на нее. «Василиса Николаевна, вы же знаете, я жизнь за вас отдам, коли нужда такая придет. Никогда я вас не обижу, ни словом единым, и ежели вы на меня хоть посмотрите, мне ничего и не надо более».

Девушка молчала, и вдруг, вздохнув, нашла его большую руку и сжала — крепко. «Хорошо, — она все смотрела на реку, и Григорий почувствовал, как она чуть придвигается к нему.

Он робко, едва дыша, обнял Василису за плечи, не смея даже поверить своему счастью, и увидел, что девушка улыбается — мимолетно, едва заметно, словно единый луч света во мгле северной ночи.

Солнце выглянуло из-за низких, серых туч, и лед на Туре вдруг заиграл золотом. «Скоро и весна, — нежно сказала Василиса. «Скоро и тепло».

— Да, — прошептал Григорий, перебирая в руках ее горячие, тонкие пальцы. «Да, милая моя».

Ему снилась Марфа. Ермак редко видел ее, а когда видел — всегда в той избе, в Чердыни, где она сидела на лавке и кормила Федосью. Дитя смотрело на него раскосыми глазами, и атаман, еще во сне, подумал: «Виноват я. Надо было грамотцу послать Марфе Федоровне, что нет у нее дочки более».

Он поднял веки и полежал, закинув руки за голову, ощущая тепло избы, чуть вздохнув. «А с кем посылать? Никто за Большой Камень и не ходил с тех пор, из наших. Сначала ждал я — может, объявится, а теперь вона — второй год идет. Сгинула девка, а жалко — молодая какая, красивая, и дитя, наверное, в могилу унесла».