- Это хорошо, милые..., - сын вытер заплаканное лицо. Джон увидел блеск медной оправы клыка у него на шее.

- Мальчик справится, - подумал герцог, - обязательно. Пусть учится, Марта ему поможет. Премьер-министру я все сказал, успел..., Жаль, что мира в Ирландии не увижу. Однако он настанет, обязательно..., - дочь плакала, уронив золотистую голову в руки.

- Мальчик..., - вспомнил Джон, - Грегори..., он здесь, со мной. Мне не больно, совсем..., - он знал, что с ним случилось. Он понял это, посмотрев вниз, ощущая, что не может пошевелиться:

- Они любят друг друга, - Джон мимолетно, слабо улыбнулся, - пусть будут счастливы.

Он так и сказал. Он говорил медленно, запинаясь, отдыхая, и продолжал, набрав воздуха. Окно палаты было открыто. Джон слышал пение птиц, теплый ветер шевелил занавеску, пахло фиалками. Он удивился:

- Откуда здесь цветы? Это Полина, - сказал себе герцог, - Полина, она любит этот запах..., - он увидел, как Грегори берет руку Джейн и попросил жену:

- Любовь моя..., - ты тоже, дай мне руку. Мамочка, милая, береги себя, пожалуйста..., и ты, сыночек..., - Джон не мог потянуться, чтобы прижаться губами к пальцам жены. Сын подвинул ее кресло ближе.

Джон вдохнул аромат фиалок. Он смотрел на Полину, пока его светло-голубые, прозрачные глаза не потускнели. В палате было тихо, даже Джейн не всхлипывала. Она держала руку Грегори, глядя на изуродованное лицо отца. Девушка вскинула голову. За окном, в синем, ярком небе парили птицы. Она увидела черного, красивого ворона, кружившего над верхушками деревьев во дворе госпиталя.

Холщовая занавеска трепетала, надувалась под ветром, а потом все успокоилось. Джон лежал, неподвижно, улыбаясь. Полина не опускала руки, гладя мужа по медленно меняющемуся лицу. Оно становилось совсем молодым, таким, как помнила его женщина, тридцать лет назад.

- Товарищ Брэдли, - губы Полины зашевелились, - прощай, любовь моя.

Она сидела, выпрямившись, по лицу женщины текли крупные, медленные слезы. Ева поднялась и обняла ее за плечи, не отводя взгляда от мертвых глаз сына, от его счастливой улыбки.

Марта оставила детей в морге, рядом с гробом отца, и поднялась наверх. Аарон стоял на госпитальном дворе, в простом пиджаке, с потрепанным саквояжем в руках. Каноник пристально смотрел на открытые окна палат. Он, сначала, не заметил женщину, а потом опустил саквояж на булыжник:

- Я сразу приехал, Марта, с рыбаками..., Ночью, паромы не ходили. В пять утра был в Дувре, и..., - он не закончил и покачал головой:

- Марта, я не знаю..., Петр и Мирьям за мной едут. Они в Кале ночевать остались. После обеда будут здесь...

Она кивнула, маленькая, хрупкая, в темном платье. Бронзовые волосы женщины были не прикрыты.

- Вы потом..., - Марта вздохнула, - спуститесь в подвал, дядя Аарон. Люси, Мартин..., они рядом с отцом ..., Когда там..., - она указала наверх, - побываете. Полина выздоровеет. Помогите им сейчас, -попросила Марта, - они..., - женщина запнулась, - похороны устроят, когда Полина оправится. И возвращайтесь в Мейденхед, надо..., надо Питера..., - Марта велела себе не плакать.

Они слышали разговоры пациентов из коридора. Сзади, на улице, скрипели колеса кебов, над крышей госпиталя кружились птицы. Аарон не стал спрашивать о письме для Полины.

Получив телеграмму, он поехал в Кале, поднявшись из-за обеденного стола на рю Мобийон, взяв саквояж у себя в комнате. За внучку Аарон был спокоен. Моше жил у раввина. Юджиния, на время отъезда юноши в Амстердам, обещала присмотреть за Марией. Мирьям оставила Николаса на ее попечении. Женщина сказала канонику, что они с Петром догонят его в Кале. Так оно и случилось, только Аарон сразу пошел в порт, искать рыбаков, а Мирьям и Петр собирались пересечь пролив утром.

Марта коснулась его руки, каноник вздохнул:

- Я все сделаю. Не волнуйся, милая. Я останусь здесь, пока..., Пойду к сестре, к племяннику…, - Аарон осекся. Марта тихо сказала:

- Письмо, дядя Аарон, что вы Полине оставляли..., Оно погибло, при взрыве, я не успела..., - женщина замолчала. Священник кивнул: «На все воля Божья, милая. Так тому и быть».

- Так тому и быть, - Аарон, поднимался по каменной, прохладной лестнице. Он постоял немного, дойдя до нужной ему комнаты, собираясь с силами. Священник толкнул дверь.

Газету, как обычно, прогладили утюгом. Дворецкий в Мейденхеде раньше работал в Брук-клубе. Мартин Кроу переманил его, когда уезжал из Лондона в загородное имение. Марта смотрела на некролог в черной рамке, на траурное объявление:

- 18 сентября, в своем доме на Ганновер-сквер, Мэйфер, Питер Кроу, единственный сын Мартина и Сидонии Кроу, возлюбленный муж Марты, отец…, - она подышала и зажгла папироску: «Семейные похороны в церкви Святого Михаила, Мейденхед. Просьба цветов не присылать. Пожертвования в память мистера Кроу могут быть направлены в приюты для сирот, в Лидсе, «Дом Питера», и «Дом Констанцы».

Марта курила, глядя на четкие буквы. Она поднялась наверх, когда проводила последних гостей. Аарон взглянул на ее лицо:

- Пожалуйста, отдохни. Мы с Мирьям, с мальчиками, обо всем позаботимся. И тетя Сидония пусть лежит…, - Марта зашла к свекрови. Сидонии стало плохо в церкви, на отпевании, что вел Аарон. Марта вывела ее наружу. Она, было, хотела передать свекровь Мирьям. Женщина ждала у ограды, где стояли экипажи. Сидония воспротивилась, уцепившись за руку Марты, сжимая ее пальцы:

- Дай…, дай мне проводить мальчика, я не прощу себе, если…, - когда гроб опускали в землю, Марта удерживала рыдающую свекровь:

- Не надо, пожалуйста, не надо…, У вас внуки, вы должны их вырастить…

В экипаже Сидония потеряла сознание. Мирьям растирала ей грудь, давала капли. Дома, устроив женщину в спальне, она тихо сказала Марте:

- У нее сердце отказывает, я боюсь…, - Мирьям не закончила, глядя на посиневшие губы, на бледное лицо.

Свекор сидел рядом с кроватью, держа жену за руку. В комнате пахло цветами, окно было распахнуто на ухоженный сад, снизу слышались голоса. Аарон говорил с местным священником. Каноник, вместе с Грегори, приехал из Оксфордшира третьего дня. Полину выписали из госпиталя, в Банбери прошли тихие, семейные похороны. Каноник привез конверт от вдовствующей герцогини:

- Милая Марта, до Рождества мы побудем в замке. Тетя Ева справляется. Ей легче, когда внуки рядом. Потом мальчик пойдет в Кембридж, Джейн вернется в школу. Живите пока в нашем особняке, вам все равно надо…, - перо женщины остановилось.

- Надо…, - прошептала Марта и свернула записку. Она посоветовалась со свекром. Мартин поддержал ее:

- Перестраивай дом, милая. Я бы тоже не смог…, - лазоревые, в глубоких морщинах, глаза потускнели, подернулись дымкой. Марта постояла, глядя на лицо Сидонии. Женщина дышала, но еле слышно. Свекор вздохнул:

- Шестьдесят лет, как мы поженились, Марта…, - старик наклонился и поцеловал руку жены:

- У нее раньше, - Мартин помолчал, - пальцы были всегда иголкой исколоты. Даже сейчас я чувствую…, - он заплакал. Марта погладила его по плечу:

- Не надо, не надо…, Тетя Сидония оправится, обязательно. Вы сами говорили, - Марта прижалась щекой к траурному сюртуку свекра, - вам надо жить. И вам, дядя Мартин, и ей. У вас внуки…, - свекор, на мгновение, отпустил пальцы жены и пригладил совершенно седые, пахнущие помадой волосы:

- Надо, - согласился Мартин, - я тебе говорил, до похорон еще. Пять лет мне надо протянуть, чтобы тебе помочь, мальчику…, Придется в Лондон обратно переезжать, - он зорко взглянул на Марту, - а в Ньюкасл надо отправить кого-то, пока ты не вернешься.

Марте пришло письмо от лорда Биконсфильда. Премьер-министр выражал свои глубокие соболезнования, но просил ее, как можно быстрее, появиться в Уайтхолле:

- Я приношу извинения, миссис Кроу, за то, что тревожу вас, в вашем горе, однако интересы страны требуют нашей немедленной встречи.

Она показала письмо свекру: «Ставь благо государства выше собственного, дядя Мартин. Я поеду».