- Мне нельзя, - смущенно отозвалась Бет, - нельзя у вас есть. Мой муж об этом позаботится. Спасибо вам, миссис Робинсон, - она чувствовала сладкую усталость, девочка была вся тепленькая, сонная. Бет зевнула: «Спасибо...»

- Получилось, - акушерка убиралась, - что маму мою ваша родственница принимала, а я эту малышку, -она присела и ловко надела чепчик на маленькую голову: «У меня вещей много, - отмахнулась миссис Робинсон, - мы в церкви бедным помогаем. И вас оденем, и дочку. Вы в одной рубашке с пожара выскочили».

- Кинжал остался, - Бет улыбнулась, - он семейный наш. И кольцо, - она показала акушерке темную жемчужину, - это мой дедушка, моей бабушке подарил. Он белый был, - добавила Бет и посчитала:

- У маленькой черной крови мало. Хоть дедушка Дэниел папу и не признал, а все равно, бабушка Салли наполовину белая была. Ее цветной не запишут, у меня французский паспорт, - все документы сгорели, но Бет знала, что их восстановят. Ей достаточно было написать в Париж, Анри.

- Как дочку-то назовете? - акушерка подоткнула вокруг них шелковое одеяло. Бет неудержимо зевнула:

- В Шабат узнаем..., В субботу..., Ей имя давать будут, в синагоге, - сквозь дрему, слыша, как бьется сердечко девочки, она подумала: «Батшева».

Проснулась Бет от осторожного кашля. Миссис Робинсон поставила на кровать поднос:

- Пришел мистер Фридлендер, принес вашу еду. Хлеб, масло..., Я вам яиц сварила, - озабоченно добавила акушерка, - они в скорлупе. И посуда вся ваша...

- Я ее в синагоге взял, - раздался из-за двери скрипучий голос: «Хлеб свежий, масло тоже. Поздравляю вас с доченькой, миссис Горовиц».

Бет приподнялась на постели. Девочка проснулась и захныкала.

- Сейчас, сейчас, - пробормотала она, давая дочери грудь. Перевязав шаль на голове, Бет закрылась одеялом: «Мистер Фридлендер, вы зайдите, пожалуйста».

- Что там? - озабоченно спросила Бет, когда он присел рядом с кроватью. Она заметила, что старик и миссис Робинсон обменялись быстрым взглядом. Фридлендер покраснел. «Что на пожаре случилось?- требовательно поинтересовалась Бет, - где рав Горовиц?»

В открытом окне стояло высокое, полуденное солнце, в спальне пахло травами и горячим хлебом. Бет посмотрела на тарелку и поняла, что проголодалась. Девочка копошилась под одеялом, а потом затихла, будто ожидая чего-то.

- Один человек погиб, - вздохнул Фридлендер, - из северян. А рав Горовиц..., вы только не волнуйтесь..., - он замялся и помолчал:

- Он стрелял в мистера Бельмонте. Ранил его, он в госпитале сейчас. А рава Горовиц в тюрьме, городской. Той же, где мистер Сальвадор покойный умер…, - зачем-то добавил старик. Девочка заплакала. Бет шепнула ей:

- Не бойся, милая. Мама и папа здесь, с тобой, - она сжала губы и попросила: «Миссис Робинсон, принесите, пожалуйста, бумагу и карандаш. Мне надо отправить телеграмму».

Камера была совсем маленькой, заново побеленной. В зарешеченное окошко под потолком пробивался свет летнего, жаркого солнца. На него не надели наручники.

Бельмонте покачнулся и упал. Толпа, ахнув, расступилась. Джошуа опустил кольт и понял, что Бет у ограды не видно.

- Ее акушерка забрала, - облегченно подумал Джошуа, - а я убил человека. Но я не мог, не мог иначе, после того что мне Бет рассказала..., - он сам отдал пожарным кольт и протянул им руки. Толпа шумела. Кто-то крикнул: «Это все северяне! Мало им войны, они и в мирное время людей убивают!»

Джошуа, оказавшись в полицейской, зарешеченной карете, молчал. Молчал он и во время обыска, в приемной тюрьмы. Он только попросил вернуть ему кипу и малый талит, что он носил под рубашкой. От одежды пахло гарью. Джошуа, глядя в тусклом свете газовых рожков на свои руки, понял, что ладони обожжены. Он думал не о себе. Джошуа сидел, на грубой деревянной скамейке, уставившись в стену, шепча Псалмы. Он просил:

- Господи, пусть с ними все будет хорошо, с Бет, с ребенком..., Зачем я это сделал, зачем? Я сейчас должен быть с ней, а не здесь, - на рассвете, заметив в окне нежное, розовое сияние, Джошуа посмотрел на деревянное ведро в углу: «Молиться здесь нельзя». Он все равно поднялся. Отвернувшись к стене, Джошуа продолжил читать псалмы, наизусть. Рав Горовиц понял, что в первый раз пропустил молитву, со времени бар-мицвы.

Ему принесли оловянную тарелку с куском кукурузного хлеба и холодными бобами, и налили в такую же чашку едва теплого кофе. Есть, и пить ему здесь, было запрещено. Джошуа отдал все обратно.

Когда за ним пришли, Джошуа вспомнил:

- Александра покойного здесь держали, в этой тюрьме. Господи, я не хотел..., Зачем я поднял оружие, это грех..., - он увидел перед собой холодные глаза Бельмонте, услышал его презрительный голос: «Надеюсь, вы понимаете, что мы не сможем приветствовать, как бы это сказать, вашу жену в синагоге».

- Обрезание надо на восьмой день сделать, - охранник остановил Джошуа перед высокой, дубовой дверью.

- А здешний моэль, этот доктор Левин, в совете общины, он откажет..., Что это я, - понял Джошуа, - я в тюрьме. Меня никто не отпустит на обрезание. Прадедушку на Синт-Эстасиусе не отпустили. А если девочка..., - он нежно улыбнулся и вспомнил веселый голос Бет, за завтраком, в пансионе:

- Когда дитя родится, - жена положила его руку себе на живот, - надо ему братьев и сестер. Ты с Дэниелом рос, я с Мартой, она мне как сестра была. Это заповедь, Джошуа, - он поцеловал длинные, черные ресницы, темные глаза: «Обязательно, любовь моя. Так и будет».

- Даже если Бет отправит телеграмму Дэниелу, - в приемной начальника тюрьмы его усадили на обитую бархатом скамью, - мы ничего не докажем..., Никто не докажет, что Бельмонте и «Гремучая Змея», военный преступник, это одно и то же лицо. Он юрист, уважаемый человек, столп общины, -Джошуа заставил себя сдержаться. Дверь кабинета открылась.

Начальник полиции Чарльстона был человеком новым, недавно назначенным. Он приехал из столицы штата, города Колумбии. Ходили разговоры, что Палата и Сенат в Вашингтоне будут обсуждать вопрос о наделении негров правом голоса. Начальник в это, конечно, не верил, но к неграм относился хорошо. Он был сыном мелкого фермера. Рабов, из-за бедности, его семья никогда не держала. Мистер Моррис в детстве играл с детьми свободных чернокожих, и удил с ними рыбу в деревенской речушке. Он всегда говорил: «Пока цветные знают свое место, у меня к ним вопросов нет».

Он провел всю войну в пехоте конфедератов, начав сержантом и дослужившись до капитана. После капитуляции, Моррис, как и многие ветераны, пошел, в полицию. В Колумбии, расследуя дела о поджогах церквей и ограблении банков, он иногда задумывался. Казалось, за всеми подобными преступлениями стоит один и тот же человек.

- Ерунда, - говорил себе Моррис, - церкви поджигают опоздавшие на войну юнцы. Им скучно в провинции. Банки, это дело рук проклятого Джессе Джеймса.

Банда грабителя была, казалось, неуловима. Моррис знал, что Джессе Джеймс был в партизанском соединении Квантрелла. Полицейский подозревал, что у налетчика остались кое-какие дружки, помогающие ему. Он даже запросил из военного министерства список членов отряда, однако кроме погибших в бою, все остальные значились под кличками. Моррис вздохнул: «Где их искать?»

Пожар, как выяснилось с утра, был трагической случайностью. Хозяин пансиона, мистер Фридлендер, высокий, сухой старик, с почти седой бородкой и резким, тяжелым акцентом, явился к Моррису после завтрака. Он сказал, что огонь занялся в комнате постояльца из Кемдена, мистера Баруха, но сам мистер Барух исчез. Двоих выживших северян отвезли в госпиталь, вместе с Бельмонте. Обгорелый труп третьего лежал в городском морге. Моррис никогда до этого не имел дела с евреями. В столице штата их было мало. Глядя в серые глаза старика, он вспомнил Библию: «Жестоковыйные».

- Именно, - пробормотал Моррис сейчас, слыша сварливый голос хозяина сгоревшего пансиона:

- Рав Горовиц не может, есть вашу пищу. Я должен принести ему обед. Ему нужен молитвенник, нужно..., - начальник полиции поднял руку: