- Заповедь, - Бет посмотрела на большие, красного дерева часы. Быстро закончив чепчик, она прошла на кухню. Джошуа должен был скоро вернуться. Она стояла над угольной плитой. Фридлендер не перестраивал пансион с тех пор, как купил здание. Мебель здесь была двадцатилетней давности. Бет видела эти диваны и кресла еще девчонкой, в родительском особняке, в Бостоне.

За могилами Фрименов ухаживали. Участок был куплен в вечное пользование. Бет, оказавшись в Бостоне с лекциями, пошла на кладбище. Она стояла, глядя на надгробия отца, матери и брата, маленькой Констанцы Вулф, Сержанта и Марты Фримен, на могилы бабушки Салли и миссис Бетси. Женщина, отчего-то расплакалась.

- Я одна, - поняла Бет, - одна осталась из семьи. Они были бы рады, что я за Джошуа замуж вышла, что еврейкой стала..., Мы с папой тебе расскажем, - она положила руку на свой живот, - обязательно. И о Фрименах, и о Горовицах. Тебе, и всем твоим братьям и сестрам.

С океана дул свежий, крепкий, такой знакомый ветер. Бет, неожиданно улыбнулась:

- Я знаю, за вашими могилами присмотрят. Вы одни не останетесь, - пообещала она семье. Когда Бет и Джошуа гостили в Лондоне, Марта отвезла их в Мейденхед. У векового дуба звенели колокола церкви Святого Михаила. Марта, легко опустившись на колени, погладила старый, но ухоженный серый гранит:

- Я есть воскресение и жизнь, - тихо прочла она, - здесь первый Кроу лежит. Он в России родился, и там же умер.

Проходя мимо памятника погибшим в море, Марта подняла бровь: «Юджинии имя мы, конечно, отсюда убрали».

Бет вспомнила беломраморный склеп на Пер-Лашез. Женщина, неожиданно, остановилась:

- И в России ты могилы в порядок привела, Марта. В Сибири.

- Это семья, - женщина заправила под капор бронзовую прядь: «Здесь у нас могилы, в России, в Париже, в Амстердаме, в Иерусалиме, в Америке..., За ними всегда ухаживать будут, я уверена».

Бет сделала салат и стала накрывать на стол. Фридлендер не проводил газ в пансион. Вместо этого комнаты были оснащены новинкой, керосиновыми лампами. Когда Бет была девочкой, их дом в Бостоне освещался маслом. Бет принесла с кухни стеклянную бутылку с этикеткой: «Компания Доунера. Патентованный керосин», и заправила лампу. Джошуа всегда занимался по вечерам.

Она посмотрела на крахмальную скатерть, на старое, немецкое серебро Фридлендера. Хозяин пансиона утром, когда Джошуа ушел в синагогу, принес Бет газету и помялся:

- Миссис Горовиц, я, что хотел сказать..., Живите здесь столько, сколько надо, - старик, покраснел, - не думайте, чтобы съезжать куда-то. Пусть дитя спокойно родится, - Бет увидела, как заблестели серые, в тонких морщинах глаза, и спросила:

- Мистер Фридлендер, а у вас были дети?

Он молчал.

- Мальчик, - наконец, сказал Фридлендер, - он в Америке родился, когда мы с женой сюда приехали. Мы думали..., - он махнул рукой, - нам к сорока обоим тогда было. Леон его звали, - он смотрел куда-то в окно, на широкие листья магнолий в саду, - как отца моего. Лейб, если на идиш.

Тикали часы. В серебряном, потускневшем кофейнике отражалось утреннее солнце.

- Он в битве под Геттисбергом погиб, - Фридлендер, зачем-то развернул газету и сразу ее свернул, -ему девятнадцать исполнилось. Он добровольцем в армию пошел, наш мальчик. И жена моя, после этого..., - он не закончил и повторил: «Живите столько, сколько надо».

Когда он ушел, Бет поняла, что так и не спросила, на чьей стороне воевал рядовой Леон Фридлендер.

- Какая разница, - она стояла над своей шкатулкой с драгоценностями, вертя кинжал, - Господи, только бы не случилось больше такого. Только бы исчезла ненависть.

Бет посмотрела на золотую рысь, на крохотные, изумрудные глаза, и вскинула голову: «Надо быть твердой, и я буду. Когда-нибудь Америка изменится, обязательно».

Рав Горовиц стоял на площадке лестницы, собираясь с силами, чтобы постучать в дверь своих комнат.

Совет общины сидел вокруг длинного, дубового стола. Джошуа, не дожидаясь, пока Бельмонте откроет рот, сам заявил:

- Большое спасибо за приглашение в Чарльстон, однако, я вижу, что мы с вами...,- Джошуа помолчал, -разные люди, господа. Я благодарен за оказанное мне доверие, но вряд ли нам удастся работать вместе.

В кабинете раввина было прохладно, из растворенного в сад окна пахло цветами. Джошуа, с тоской, посмотрел на заставленные старыми книгами полки.

- Может быть, вернуться на Святую Землю? - подумал он:

- Бет нравилось в Иерусалиме, и я в Цфате хорошо справлялся. Я бы вином занимался, преподавал, детей бы растили..., Дядя Исаак предлагал мне остаться..., - Джошуа, глядя на бесстрастное лицо Бельмонте, вдруг, разъярился:

- Сказано, будь твердым и стойким. В Торе сказано. Моше справился и я сумею. Это моя страна,. Я американец, и Бет тоже. Нельзя отсюда бежать. Надо оставаться, изменять Америку, сколько бы времени на это ни понадобилось.

- Мы понимаем, - Бельмонте отпил холодного чая с мятой, - понимаем ваше решение, рав Горовиц. Надеюсь, и вы нас поймете, - у него были спокойные, пристальные глаза, - мы не сможем, как это сказать..., приветствовать вашу жену в синагоге, или разрешать вам сделать здесь обрезание, по понятным причинам. Или называть дочь, - добавил Бельмонте.

В кабинете повисло молчание. Бельмонте поймал взгляд доктора Левина. Он был в Чарльстоне моэлем. Левин огладил темную, с проседью, ухоженную бороду и опустил веки. Бельмонте усмехнулся: «И обрезание они в городе не сделают. Да и вообще, вряд ли где-то сделают».

Джошуа поднялся, и, не прощаясь, вышел.

Он, наконец, толкнул дверь. Жена стояла у стола, наливая лимонад в хрустальные стаканы. Черноволосую голову покрывал берет. Джошуа обнял ее:

- Я к этому доктору Маккарти заходил..., - она отвернулась.

- Я знала, что так будет, - кивнула Бет, - Бельмонте, думаю, всем успел рассказать, кто я такая. Ничего, я справлюсь в цветных кварталах. Найду хорошую акушерку.

- Я сходил, - Джошуа улыбнулся: «Миссис Робинсон, Мирьям Робинсон, жена пастора местной церкви для цветных. Она сказала, что завтра придет и тебя осмотрит. Как ты себя чувствуешь? - Джошуа поцеловал темно-красные, сладкие губы.

- От должности я отказался, - он прикоснулся к смуглой, мягкой щеке, - сразу, с порога.

Об остальном Джошуа решил жене не говорить. По дороге из цветного квартала он зашел в оружейную лавку и купил хороший, новой модели кольт с полной амуницией. Сверток лежал в кармане пиджака. Джошуа напомнил себе: «Не надо его показывать Бет. Она будет волноваться. На всякий случай, просто для спокойствия».

Стрелять Джошуа научился в Цфате. У них был маленький отряд самообороны, из русских и польских евреев.

- Для спокойствия, - повторил Джошуа и услышал нежный голос жены: «Все хорошо. Я тобой горжусь, милый, и всегда так будет».

- И я тобой, - рав Горовиц все обнимал ее. Из-за окна раздался крик чаек, и он вспомнил: «Как на острове. Мы справимся, обязательно, что бы ни случилось».

- Мой руки, говори благословение, и за стол, - жена подтолкнула его к кухне.

- Вечером сходим прогуляться. Я займусь приданым для маленького, а ты учись, рав Горовиц, - он поцеловал руку жены: «Так и сделаем».

Высокий, хорошо одетый мужчина в кипе, с военной выправкой, заселился в пансион Фридлендера в воскресенье вечером. Звали гостя Симон Барух. Он был из Кемдена, небольшого, красивого городка, рядом со столицей штата, Колумбией. За чашкой чая он рассказал Фридлендеру, что приехал в Америку пятнадцатилетним мальчишкой, убежав от набора в прусскую армию. Барух и Фридлендер перешли на немецкий язык, и стали искать родню, ландсменов, хотя Фридлендер был из Берлина, а новый постоялец из Познани.

Барух закончил, университет, но служить все равно пошел. Четыре года войны он провел младшим врачом в пехоте конфедератов. После капитуляции доктор вернулся к гражданской медицине, принимал в Кемдене, а в Чарльстон приехал, как сказал мистер Барух, отдохнуть у моря.