-Надо подобрать хорошего гувернера мальчишкам, на эти два года, - записал Федор в свою книжечку. Его величество кого-нибудь порекомендует. А Юджиния…, Скажу всем, что она меня бросила, меня и детей. Обманула, изменяла мне. Нас еще и жалеть будут, - он усмехнулся и взял сейфа свое досье на семью. «Вот и герцог Экзетер, - Федор пробежался пальцами по карточкам, - резидент в Англии сообщает, что он женился, на той самой Полине Фримен, что мы упустили в Ричмонд-парке. Дочка тети Джоанны. А близнецы…, - один в Париже, второй был в Италии.

-Хоть бы он там себе голову сложил, этот Макс, - пожелал Федор. Взяв конверт, он написал своим четким почерком: «Его светлости герцогу Экзетеру, в собственные руки».

-Близнецы…, - пронеслось у него в голове, а потом он забыл об этом. Федор увидел Юджинию, дома, в постели. Каштановые волос рассыпались  по шелковой простыне, в лазоревых глазах метался страх. Она покорно протягивала руку для укола.

-Сучка, - бессильно сказал Федор, - и что мне теперь делать? К шлюхам ходить опасно. Придется искать кого-нибудь надежного, брать на содержание, тратить деньги…, И не на работе, здесь нельзя себе такого позволять. Ладно, это все потом, - он напомнил себе с утра отправить письмо с дипломатической почтой в Лондон. Об остальном должен был позаботиться местный резидент.

-Юджиния поймет, что я ей лгал. Еще и брата своего встретит, живого. Впрочем, не успеет. Герцог ее раньше убьет, такого не прощают.

Он стряхнул пепел: «Хорошо англичане с радикалами работают. Финансировали Гарибальди, и теперь получат беспрепятственный доступ в порты объединенной Италии. Нам у них учиться надо, - Федор выпил еще кофе и стал изучать последнее донесение Гетмана.

-После званого вечера мы их и накроем, - пообещал себе Федор, - всех.

Он закинул руки за голову и сладко потянулся.

Пани Аполлония сидела за пианино. В гостиной Сераковских было накурено. На круглом столе красовались бутылки французского вина, стаканы с чаем, простые тарелки с ветчиной и сыром.  Спели  «Марсельезу», песни Беранже и «Мазурку Домбровского». На вечеринке были и студенты, поляки и украинцы. Все они собирались к февралю, к началу восстания, оказаться в западных губерниях.

-Это, конечно, пан Макс, если нас всех раньше по этапу не вышлют, - добродушно сказал один из них, ровесник Макса,  будущий юрист Павло Чубинский: «Министр внутренних дел Валуев, мерзавец, по слухам готовит циркуляр о запрещении в печати любых учебников на украинском языке, и даже религиозной литературы. Только, - Павло фыркнул, - изящная словесность».

-Которую еще надо уметь прочитать, - мрачно добавил капитан Шевчук: «У польских детей отнимают их родной язык, теперь и за украинскую молодежь принялись. Мы, конечно, этого так не оставим, пан Макс, - он затянулся папиросой.

-Он уже труп, - смешливо подумал Макс, разглядывая красивое, жесткое лицо капитана. Тому было чуть за тридцать: «Я, конечно, сидел рядом с такими людьми, но все равно интересно. Будет ли он держаться до последнего или запросит пощады? В любом случае, сведения неопровержимые. Ему не жить».

Сераковский побледнел, увидев листок из блокнота Макса. «Это выдержки из рапортов Гетмана, то есть капитана Шевчука, - сказал ему Волк: «Я не мог переписать все, пан Сигизмунд, было опасно, но мне кажется…»

Поляк смотрел куда-то вдаль. «Я, пан Макс, еще никогда не казнил людей, - признался Сераковский, - я понимаю, что этого требует наша борьба…»

Макс положил ему руку на плечо: «Пан Сигизмунд, нам с вами предстоит восстание. Военный переворот. А этот…, Гетман, ставит под угрозу будущую независимость Польши, обретение вами своего государства. Поверьте, Костюшко бы лично расстрелял этого мерзавца».

Сераковский кивнул: «А девушка?»

-Такая же полицейская ищейка, - холодно ответил Макс, - она заслужила свою судьбу. Значит, вы поняли. Я с вечеринки ухожу пораньше. Вы провожаете Шевчука домой, и по дороге говорите, что я должен дать вам тайные указания, не предназначенные для ушей всех остальных. Приводите его в квартиру на Литейном проспекте, а остальное просто.

Макс сидел на диване, с гитарой в руках, любуясь изящной прической пани Аполлонии. Девушка играла Шопена.

Как Волк и думал, уложить Катеньку в постель не представило особого труда. В отдельном кабинете ресторана Донона, за моэтом, устрицами и куропатками он, сначала, уговорил девушку на поцелуй. В нанятом экипаже Катеньку ждали букеты белых роз. Девушка, задыхаясь, оказалась в его руках: «Месье Франсуа, помните, вы все-таки джентльмен….»

-Рядом с вами я не могу помнить ни о чем, кроме вас, - Волк, стоя на коленях, целовал ее пальцы: «Я вас умоляю, умоляю, Катрин, не будьте жестоки…, Я не могу жить без вас. Нам надо обвенчаться, немедленно…, Медовый месяц мы проведем в Париже».

Квартира Катеньки была обставлена изящно, но с неуловимым духом казенного дома. Волку даже показалось, что где-то внизу, на мебели, суриком намалеваны инвентарные номера. Он вспомнил Аниту и смешливо подумал: «Все они одинаковы». Катенька шептала: «Нет, нет, это грех, так нельзя…». Потом, застонав,  девушка сама обняла его, сама попросила: «Еще!»

На следующий день Волк перевез к ней свой, вернее, брата, бархатный халат, немецкую бритву с рукояткой слоновой кости, кожаный несессер лондонской работы. Он стал баловать девушку цветами, устрицами, белым бордо и пирожными из кондитерской Беранже. «Оперативные расходы, - весело думал Волк, - но, в конце концов, я тоже все это ем, и получаю еще кое-что. Все, что хочу, то и получаю».

Катенька сначала лепетала что-то о нравственности, но Волк улыбнулся: «Когда мы с тобой обвенчаемся, у нас будет крепкая, православная семья, обещаю тебе. Однако, - он развел руками, - ты не смогла сохранить невинность до свадьбы. Право, Катрин, - он распахнул халат и поманил ее к себе, - какая разница? Обязанность супруги, - он поднял девушку за подбородок, - угождать своему законному мужу, обеспечивать удовлетворение его нужд…»

-Спасибо Федору Петровичу, - Волк блаженно закрыл глаза, - я этой дряни на десять лет вперед наслушался. Господин начальник жандармов любит рассуждать о грехе и добродетели.

Чубинский покусал карандаш:

-У поляков отличный гимн, конечно. У нас, украинцев, пока такого нет.

Юноша надел бедное пенсне и поднял испачканный чернилами палец: «Это дело поправимое. Я сейчас, - он исчез в библиотеке. Сераковский усмехнулся: «Пан Чубинский у нас стихи пишет. А что он говорил о высылках, они уже начались. Всех украинских и польских студентов велено поставить под негласный надзор полиции. На всякий случай».

У пианино сгрудились люди, кто-то начал читать стихи Мицкевича. С порога раздался звонкий, юношеский голос: «Паны, послушайте, паны!»

Чубинский помахал каким-то листком и откашлялся:

-Это экспромт, конечно…, - юноша покраснел.

-Просим, просим, - студенты стали аплодировать: «Не стесняйтесь, Павло!»

-Ще не вмерла України і слава, і воля,

 Ще нам, браття молодії, усміхнеться доля.

Згинуть наші вороженьки, як роса на сонці.

Запануєм і ми, браття, у своїй сторонці.

Душу й тіло ми положим за нашу свободу,

І покажем, що ми, браття, козацького роду.

Гостиная, потрясенно, молчала. Пани Аполлония, наконец, выдохнула: «Это гимн, пан Чубинский, украинский гимн! Только музыка…, - девушка, растерянно, оглянулась.

-Я подберу, - уверенно сказал Волк, - только помогите мне, пани Аполлония.

Они пели хором, кто-то из украинцев вытирал глаза, Шевчук поднимал, тост за родину. Макс, внезапно, улыбнулся:

-Сераковский мне говорил, что пани Аполлония едет к своему брату, в Вильно. Будет участвовать в восстании. Отлично,  мы с ней и встретимся, когда ее муж погибнет.  А он погибнет, - Волк посмотрел на капитана, - он говорил, что будет до последней капли крови сражаться за Польшу. Умрет в бою, или его расстреляют русские.

 Волк оглядел комнату: «А я умирать не собираюсь. Моя жизнь нужна революции».