Женщины поцеловались, жена Муравьева ушла. Юджиния, взглянув за окно, - уже смеркалось, - решила: «Экипаж отсюда возьму, похолодало к вечеру». Она оставила черный шелк и шкурки соболя, - на палантин, - у портнихи, неподалеку от Гостиного Двора. Все время, пока она шла к Муравьевым, Юджинии казалось, что за ней кто-то следует - неотступно, незаметно. Пару раз женщина даже оглянулась. По едва расчищенной от сугробов набережной Фонтанки катились кареты, шли люди, и она подумала: «Ерунда. Кто будет за мной следить? Хотя, конечно, ходят слухи, что покойному императору донесли о заговоре. Но ведь это только слухи, не более. Точно мы все равно ничего не знаем. Все будет хорошо, все получится. Мы начнем здесь, на севере, а на юге восстание подхватят войска».

Никита Муравьев налил ей чаю. Подняв пристальные, темные глаза, он коротко велел: «Говорите, Евгения Петровна».

Она откинулась на спинку кресла, сцепив холеные пальцы, - засверкали кольца.  Муравьев, выслушав Юджинию, хмыкнул: «Это нам очень на руку, конечно. Постарайтесь выведать, на какой день он собирается назначить присягу».

Юджиния пожала плечами: «Думаете, Никита Михайлович, он пойдет на такое? Не отречется от престола в пользу цесаревича Александра? Он знает, как он непопулярен. Войска уже присягнули Константину. Солдатам такой фарс, -  две присяги, - не понравится».

-На это мы и рассчитываем, - Никита глазами указал на шкатулку для сигар. Юджиния разрешила: «Курите, конечно».

Он поднялся. Пройдясь по уютной, теплой гостиной, Муравьев подымил сигарой: «Именно что не понравится. Мы скажем солдатам, что Николай узурпировал власть, что законный наследник престола в опасности, а дальше оно все само собой покатится, - Муравьев вернулся к столу, - не в первый раз такое в России происходит, Евгения Петровна. Если Николай будет упрямиться, и не захочет потом..., - Никита не закончил, - то мы позаботимся о его судьбе».

-Но ведь у него дети, - отчего-то сказала Юджиния. «Конечно, надо установить республиканское правление, Никита Михайлович, но дети..., они,  ни в чем не виноваты. Моя мать, давно еще, с ее вторым мужем, пыталась спасти маленького дофина, Луи-Филиппа, во время французской революции».

-Что вы, Евгения Петровна, - ласково улыбнулся Муравьев, -  мы просто вышлем их за границу, вот и все. Здесь, в Санкт-Петербурге, прочтем «Манифест», что мы готовим, устроим всенародные выборы, отменим крепостное право. И я уже сказал, не рискуйте. Покойный император был благосклонен к вашей семье, Николай  тоже..., Просто поболтайте с ним, за чаем, как мы это с вами делаем сейчас, вот и все.

Расставаясь, он поцеловал ей руку. Устроившись в кресле, закурив еще одну сигару, Муравьев вспомнил холодный голос Пестеля: «Петр Федорович слишком долго жил в Европе, дорогой Никита, и заразился там либерализмом. Родители его, сам знаешь, - Пестель усмехнулся, - не большие поклонники революции. Теща его  чуть ли ни на плахе лежала. Он  хочет царскую семью выслать».

-А ты? - спросил Муравьев и рассмеялся: «Зачем я спрашиваю. Быстрый расстрел, незачем нам тянуть и создавать, - Муравьев поискал слово, - затруднения. Еще кто-нибудь вздумает бежать  за границу, устраивать гражданскую войну...»

-Всех, - подытожил Пестель. «И женщин, и детей. Не след в таком деле проявлять милосердие, Никита».

-А что мадам де Лу, твой новый ментор, говорит? - лукаво поинтересовался Муравьев.

Пестель неожиданно покраснел и пробурчал: «Я с ней это пока не обсуждал». 

-Но она меня поддержит, я знаю, - подумал Пестель. Закрыв глаза, полковник увидел блеск ее нежной, почти прозрачной кожи. И глаза у нее были такие же прозрачные, как вода, большие, пристальные. Она рассказывала ему о Южной Америке, привалившись спиной к потрепанному ковру, что висел на стене его скромной, снятой внаем комнаты, затягиваясь сигаркой, отхлебывая бордо из горлышка бутылки.

-Ты похож на его величество, - усмехалась Джоанна, - в его лучшие годы. Я, помню, как мы высадились на французской земле. Войска, посланные,  чтобы расстрелять нас,  кричали: «Да здравствует император!». Так же будет и здесь, обещаю тебе, - она протянула руку и погладила его по щеке. «Однако вам надо заняться образованием, научить людей читать и писать..., Это очень важно для развития самосознания рабочих и крестьян, для того, чтобы вызвать в них самоуважение..., Вам надо открыть школы, классы для трудящихся...»

-Нам надо, - поправил ее Пестель и потянул Джоанну к себе: «Потому что ты останешься с нами, правда? Ты и твой мальчик. Ты читала мою «Русскую Правду», у нас будет выборная система власти, ты будешь заниматься в Державной Думе образованием, просвещением народа..., Впрочем, нет, - Пестель улыбнулся, - ты не сможешь. Мы ведь поженимся, а я собираюсь стать правителем России. Так нельзя».

Джоанна рассмеялась: «Кто это тебе сказал, что мы поженимся? Я предпочитаю независимость, полковник Пестель». Она не называла его по имени. Один раз попробовав, Джоанна незаметно вздрогнула: «Нет, не могу. И почему их зовут одинаково? Это, конечно, сентиментальность. Надо избавляться от подобных предрассудков, но, все равно, не могу».

Она положила голову на его крепкое плечо: «Там посмотрим, полковник. Вы сначала возьмите власть в свои руки, и, по возможности, без кровопролития».

-Без кровопролития не бывает, - нахмурился Пестель.  Джоанна, раздув ноздри, приподнялась: «Нет. Мой покойный муж учил меня - мы сами можем и должны сражаться и умирать за свободу людей, но нельзя, нельзя при этом рисковать жизнями других. Народ, Пестель, это не пушечное мясо. Император Наполеон знал это, и берег своих солдат тогда, когда это было возможно. Мы сами вольны погибать, - заключила Джоанна, - но никто не вправе посылать простой народ под пули ради идеалов, о которых люди ничего не знают».

-Для этого  - протянул Пестель, целуя ее, - ты и согласилась ехать с нами на юг, Жанна. Солдаты, к моменту выступления, будут уже достаточно образованы.

-Вызвалась, а не согласилась, - еще успела поправить женщина, а потом Джоанна, обняв его, ласково шептала что-то.

Пестель, сейчас, глядя в темные глаза Муравьева, решил: «Она все равно станет моей женой. А я стану верховным правителем России. Прав был покойный Наполеон,  страна должна быть централизованной, с единой властью. Никаких федераций. Отец Петра Федоровича рассказывал о Северной Америке. Хоть там и есть штаты, но президент один. И у нас так будет. А Жанна будет моей. Когда я брошу к ее ногам всю Россию  - она не устоит. Никто бы не устоял».

За портьерой раздался кашель.

-Выходи, - разрешил Муравьев, потрогав чайник.

-Еще теплый, - пробормотал он. Муравьев посмотрел на невысокого, бледного,  с темными усиками человека, что отделился от стены.

-Ей и стоило дать кинжал, - тот опустился в кресло, подергивая щекой. «Она женщина, ее никто не будет обыскивать. Раз ты, Никита, так и не осмелился предложить оружие ее мужу».

-Он бы мне отказал, - пожал плечами Муравьев, разливая чай. «Александр  был крестным отцом его сына. Полковник Воронцов-Вельяминов  не согласен проливать кровь. Незачем было рисковать. А теперь, Петруша, - он подмигнул Каховскому, - Александр умер, и нам будет легче.  От Николая мы все равно избавимся, и ты нам в этом поможешь».

Сухая рука Каховского затряслась. Он, шепотом выкрикнул: «Смерть тиранам!»

-Именно так, - добродушно согласился Муравьев и вздохнул: «Он совсем, умалишенный. Оно и хорошо. Семьи у него нет, он беден, пусть убьет Николая, а после этого - да хоть бы на куски его, во дворце, разорвали, нам какая разница? Надо уметь жертвовать малым ради великих целей. Сам я на площадь не пойду, мало ли что. Пережду в имении».

Каховский высыпал себе в чашку чуть ли не половину серебряной сахарницы. Муравьев ласково сказал: «Я сейчас позвоню, чтобы нам накрыли перекусить, Петруша. Прости, что тебе прятаться пришлось.  Евгения Петровна без предупреждения появилась, а тебя людям видеть не след. Даже ей. Ты пей чай, - почти нежно добавил он, - пей, мой дорогой. Мы с Александрин в деревню уезжаем, а к восстанию вернемся».