В кабинете  приятно пахло сандаловым курением и кельнской водой. На драгоценный паркет была брошена шкура тигра. Николай, полюбовавшись  рыжими полосами, хмыкнул:

-Надо будет посидеть, посмотреть, - возможно, ли проложить железную дорогу к Тихому океану. Тигра, - император нагнулся и погладил шкуру, - оттуда привезли. Впрочем, - он потер подбородок, - что это я замахиваюсь на Сибирь? Сначала бы до Царского Села добраться. Англичане, значит, успешно провели первый рейс. Теперь  недалек час, когда они, - Николай посмотрел на большую карту мира, - по Индии рельсы проложат и по Африке тоже.

После смерти старшего брата в Таганроге ему доставили два письма. В первом Александр просил его позаботиться о семье Воронцовых-Вельяминовых. «Доносы на Петра Федоровича я читал, Nicolas, - писал император, - однако я уверен, что, даже если они правдивы, то полковник Воронцов-Вельяминов вступил в тайное общество только лишь по причине своей обеспокоенности нуждами России, и совершенно не склонен к действиям радикального характера».

Это письмо Николай сжигать не стал, а второе, - где император указывал на оставленный им в кабинете проект конституции, и указы о постепенной отмене крепостного права и введении свободы вероисповедания, - сжег. Вместе со всеми бумагами, что лежали в тайнике.

-Нечего, - пробормотал тогда Николай. «Страна не готова. Я позабочусь о том, чтобы во время моего царствования такого не случилось».

Он присел на край огромного, дубового стола, и взглянул на свой блокнот.

-Железные дороги, - Николай погрыз ноготь большого пальца. Мать всегда ругала его за эту привычку, однако император никак не мог отучиться. «Этот Кроу должен прийти. Он сейчас в России, его сын там, в Англии, известный инженер. Англичане..., - он вспомнил донос Шервуда о тайных обществах, что лежал в тайнике стола. «Шервуд тоже англичанин, - пробормотал Николай, - однако у нас воспитывался.  Все равно, не хочу я англичан сюда пускать. Тем более, что жена у этого Кроу с дипломатическим паспортом ездит. Зачем старухе, на седьмом десятке, дипломатический паспорт? Подозрительно все это. Еще шпионов сюда зашлют, с них станется. А железные дороги нужны. Ладно, - он вздохнул и внезапно улыбнулся, - посмотрим на то, как Евгения Петровна себя поведет».

Николай повертел в длинных пальцах карандаш, пытаясь унять дрожь в руках. Все эти годы он ничего себе не позволял. Она часто играла во дворце. Император, вдыхая запах жасмина, глядя на рыжие кудри, что щекотали ее белую шею, представлял ее себе обнаженной, стоящей на коленях, покорной, целующей его руки.

-Не сейчас, - велел он себе. «Если Евгения Петровна посвящена в дела мужа, то четырнадцатого декабря мы увидим, как заговорщики пытаются поднять восстание. И потопим его в крови, конечно. Она ко мне сама приползет, будет молить, чтобы мужа ее простили. Простим, конечно, и сгноим в Сибири, а она станет моей.  А если она и не посвящена, все равно сгноим».

-Вот и получается, - Николай легко соскочил со стола и полюбовался собой в большом зеркале, - что нет выбора у Евгении Петровны. Как и у Пушкина, - он взял свой блокнот и прочел: «Вызвать Пушкина из ссылки, поговорить наедине, стать его личным цензором».

-Что там Alexandre говорил? - Николай улыбнулся и гордо поднял голову. «Он будет эпиграммы на меня сочинять? Оды, Alexandre, хвалебные оды,  вот что я получу от Пушкина, понятно?  Он будет писать  только то, что я ему разрешу, как же иначе? Император должен заботиться о нравственности  подданных».

Николай подмигнул своему отражению. Посмотрев на хронометр, он застегнул мундир - пора было идти на концерт. Император вернулся к столу и набросал записку: «Бенкендорфу. Установить негласное наблюдение за квартирой его превосходительства отставного генерала, Федора Петровича Воронцова-Вельяминова и всеми, кто в ней проживает. Результаты докладывать лично мне».

Марта прошла мимо ограды  Летнего Сада. Свернув  к набережной Фонтанки, женщина взглянула на окна квартиры Воронцовых-Вельяминовых. Она была в невидном, темном шерсти салопе, с заячьим воротником и такой же шапке - потрепанной, низко надвинутой на лоб.  Снять каморку оказалось легче легкого. В трущобах у Апраксина двора никто не спрашивал паспортов, там смотрели только на деньги.

 Марта даже не знала, зачем она это сделала. Как и тогда, в Вашингтоне, перед убийством Дэниела, она чувствовала что-то странное, неприятное, заставлявшее ее быть особенно осторожной. Ее ломаный русский ни у кого не вызвал удивления. Марта  быстро перешла на немецкий язык. Хозяйка квартиры, - разделенной на  маленькие клетушки, - махнула рукой: «Чухна. Из Ревеля, что ли? Из Ревеля? - громко, будто разговаривая с глухой, повторила хозяйка. Марта угодливо кивнула.

Она гуляла по городу, присматриваясь к прохожим, бродила вокруг солдатских казарм, краем уха улавливала разговоры на улицы. Она вспомнила, что Джон, почти полвека назад, тоже притворялся в Санкт-Петербурге чухонским рыбаком и невольно улыбнулась. Марта довела дочь до квартиры Муравьевых. Она подождала, посмотрела, как Юджиния садится в экипаж и осталась на улице. Вечером из дома вышел худой, бледный молодой человек в потрепанном плаще. Марта последовала за ним до совсем бедных номеров. Увидев, как он заходит внутрь, женщина покачала головой: «Это не Муравьев, его я помню. Интересно».

 Пистолет и бронзовый, изящный, как раз по ее  руке кастет были спрятаны в суконный мешочек, что висел у нее на запястье. Там же лежали и отмычки. На следующий день, рано утром, Марта была уже у номеров. Она сразу заметила давешнего молодого человека - тот распахивал шторы в каморке на третьем этаже. Подождав, пока он уйдет, Марта поднялась наверх, через черный ход. Она спокойно открыла дверь каморки. Там пахло табаком, потом, мочой из ночного горшка, грязные, в дырках простыни были сбиты. Марта порылась в вещах и записала в свой блокнот: «Отставной поручик Петр Каховский. Собирался поехать в Грецию. Северное Тайное общество. Манифест. Смерть тиранам».

Выйдя наружу, Марта вдохнула свежий, чистый зимний воздух, и пробормотала: «Очень неосторожно. У него там список заговорщиков, хоть и неполный , наверное. Но ведь если есть Северное Тайное общество, то должно быть и Южное».

Марта постояла еще немного, любуясь пастельными красками туманного, серого утра. Поправив шапку, женщина пошла обратно к Невскому проспекту.  Свернув на Большую Конюшенную улицу, Марта  дошла до французской реформатской церкви, и увидела напротив вывеску: «Месье Пелешон, часовщик».

Это был новый резидент. Марта с ним еще не встречалась, - не было нужды, -  и она, подумав, сказала себе под нос: «Все равно. Хоть я здесь и не по делам, но мимо такого проходить не след».

Внутри было тепло, неприметный, лысоватый мужчина в шерстяном жилете, с лупой, склонился над какими-то деталями, разложенными на отполированном прилавке.

Марта покашляла: «Доброе утро. Хотелось бы хронометр почистить, месье».

Мужчина поднял голову и развел руками: «Ремонт только по записи, мадам».

Они пили в чай в боковой кладовке, где полки были уставлены деревянными ящичками с аккуратно написанными ярлыками.

Пелешона звали мистер Фрэнсис. Он был из старой гугенотской семьи, обосновавшейся в Лондоне еще два века назад.

Резидент выслушал Марту и поскреб покрытый светлой щетиной подбородок. «Я во дворце часы чиню, - мужчина усмехнулся, - и в других домах тоже, миссис Марта. Чиню и, сами понимаете, кое-что слышу, кое-куда заглядываю. Есть два общества тайных,  Северное и Южное. Теперь, с этой неразберихой, - то ли Константин взойдет на престол, то ли Николай, - они, скорее всего, хотят поднять вооруженное восстание. Здесь, в Санкт-Петербурге, и на юге, на Украине».

-На юге, значит, - медленно повторила Марта. «А когда?»

-Неизвестно, - резидент пожал плечами. «Но, скорее всего, в тот день, на который Николай назначит вторую присягу. Когда это будет, - он вздохнул, - знает только великий князь, и еще несколько человек, приближенных. Может, он и вовсе ничего не решил пока. А почему вам это интересно, миссис Марта, - нахмурился Фрэнсис, - это внутреннее дело России,  нас оно никак не затрагивает».