Пахло жаркой, нагретой землей, и еще чем-то - горьким, волнующим. Участок, обнесенный каменный стеной, был пуст. Местные рабочие отдыхали по пятницам, и Моше приходил на рассвете - поливать деревья.
Исаак почесал рыжие волосы: «Дядя Теодор написал, что они сейчас воевать будут, с Наполеоном. В Польшу уже этроги не отправишь».
-Это почему еще? - рассмеялся отец. «Война войной, а праздники никто не отменял. Как Суккот пройдет, в Цфат поеду, виноград надо будет собирать». Он убрал ведра, опустил деревянную крышку на колодце. Моше, вдруг, грустно сказал: «Жалко, что ты раввином хочешь стать. Надо же все это, - Моше обвел рукой участок, - передать кому-то. Артель-то ладно, найду человека вместо себя. Землю бросать не хочется, больно мало ее у нас, у евреев».
Исаак присел. Пересыпая легкую землю ладонями, мальчик улыбнулся: «Одно другому не мешает, папа. Ты же раввинам платишь, чтобы они вино проверяли, и этроги - тоже. Не волнуйся, я смогу и землей заниматься, и в ешиве преподавать». Исаак отряхнул крепкие руки и стал помогать отцу, заносить ящики в сарай.
Они закрыли ворота, и пошли по дороге к городским стенам.
-Вот увидишь, папа, - заметил Исаак, - сюда все больше и больше евреев будет ехать. Здесь наша земля.
Моше остановился и обернулся. Долина уходила вдаль, на запад, туда, где над холмами сияло послеполуденное солнце. Он стоял, вдыхая запах земли и вспоминал, как два года назад они с женой принесли маленькую на участок. Циона бегала вдоль деревьев, смеясь, Элишева догоняла ее. Моше сидел, прислонившись к теплой стене сарая, и все повторял: «Словно во сне мы видели, как Господь возвращает изгнанников Сиона. В ту пору уста наши переполнял смех».
-Те, кто сеял в слезах, будут жать в радости, - услышал он сзади голос сына. Моше положил руку на плечо Исаака: «Именно так. Нам, конечно, нелегко будет, - он обвел рукой долину, - но ничего, мы справимся. Пошли, - Моше взглянул на свой простой хронометр, - мне с людьми надо расплатиться, перед Шабатом, а тебе в ешиву пора вернуться»
Исаак посмотрел вслед широкой спине отца и твердо сказал себе: «Прав папа, землю бросать нельзя. Наше вино и в Польшу возят, и в Германию, и даже в Америку. Конечно, немного мы делаем, всего тысячу бутылок в год, но будет больше. Папа пусть не волнуется. Как я женюсь, так пусть он строительством только занимается, а виноградник и этроги я на себя возьму».
Мальчик зашел во двор ешивы. На мгновение, замедлив шаг, он полюбовался изящными, каменными арками - здания ремонтировали два года назад, бывший особняк его деда теперь был присоединен к старому дому. Исаак гордо подумал: «Это папина артель работала».
Он еще успел погладить какого-то кота, что лежал, разнежившись, на солнышке. Вымыв руки, мальчик побежал в учебный зал. В пятницу их отпускали рано, из-за Шабата. Исаак еще хотел успеть разобраться в одном сложном месте из Талмуда.
Тетя Ханеле писала нечасто, несколько раз в год, однако она ему очень помогала. Исаак как-то раз спросил у деда, почему тетя Ханеле не может преподавать в ешиве. «Она гораздо лучше разбирается в Талмуде, чем многие мужчины, - недоуменно заметил Исаак. Дед только вздохнул и отчего-то покраснел: «Она и в детстве, милый, очень способной была. Может быть, когда-нибудь, потом...»
Исааку тоже говорили, что он способный. Устроившись за столом, потянув к себе тяжелый, большой том, он вспомнил слова бабушки Леи: «Прадед твой, мой отец, был последний мистик, из тех, что на Святой Земле жили. Сейчас таких и нет больше. А дед Ханеле был другом Баал Шем Това».
Исаак погрыз карандаш. Читая, он стал одновременно делать пометки в своей потрепанной тетрадке. Вокруг стоял гул мальчишеских голосов. Исаак, погрузившись в книгу, улыбнулся: «Скоро Новый Год. Все вместе будем праздновать, с дедушкой Аароном, с моими, - он смешливо покрутил рыжей головой, - тетями. Потом сукку поставим, во дворе, Циона нам ее украсить поможет...».
Он читал и видел перед собой крупные звезды, что сияли сквозь крышу сукки. Они с отцом и дедом всегда ночевали в ней - дед рассказывал ему о Венеции и Марокко, отец - о Европе. Исаак засыпал, сладко, так, как спят только в детстве. Ему снилась долина вокруг Иерусалима, цветущая, усаженная деревьями, снились еврейские дома за стенами города и дети, что бегали по его улицам.
Аарон и Шломо прочли молитву после еды. Малка, вместе с девочками, вышла в сад. Было уже темно, на столе, покрытом кружевной скатертью, горели свечи. Бергер, в открытую дверь, увидел, как она усаживается на скамейку под гранатовым деревом. Девчонки устроились вокруг, из сада пахло свежестью, жара спала. Он вздохнул: «Нельзя же так страдать. Я, как смотрю на нее, сразу краснею. Рав Горовиц, наверное, заметил...».
Он перевел взгляд на Аарона - тот усмехался в седоватую, ухоженную бороду. Рав Горовиц откинулся на спинку своего кресла: «Расскажу тебе кое-что. Как умерла жена моя, я думал, больше никогда никого не встречу, девочек бы вырастить..., А по-другому получилось. Не знал я, что в старости так бывает. Но не вышло ничего. А ты, Шломо, молодой человек, бояться-то не надо».
Бергер зарделся: «Рав Горовиц, я все время об этом думаю. Только ведь, - он повел рукой в сторону сада, - как госпожа Горовиц к такому отнесется...»
-Ты спроси, - посоветовал ему Аарон. «Не сейчас, конечно, как-нибудь потом. Сам знаешь, девчонкам ты по душе...»
-У них отец есть, - Бергер опустил темноволосую голову. «Разве я смогу...»
-Сможешь, - уверенно сказал рав Горовиц. «С ним тоже, словом перемолвься. Он хороший человек, рав Судаков, он поймет. Иди, - он потянулся и потрепал Бергера по плечу, - посиди с ними».
Шломо робко вышел в сад. Аарон, услышав радостные голоса внучек: «Господин Бергер, идите к нам!», улыбнулся: «У них с Малкой все хорошо будет. Краснеет она, как на него смотрит».
Он увидел перед собой жемчужную, нежную кожу, серые, дымные, большие глаза. Ханеле писала нечасто, писала, что дочка растет и радует ее, что она учится. Аарон, перечитывая изящные строки, только вздыхал, вспоминая ее голос: «Я люблю другого человека».
-Так тому и быть, - сказал он себе сейчас. Поднявшись, рав Горовиц пошел в сад, к семье.
В скромной, уютной комнате было прохладно, открытое окно выходило прямо на кусты жасмина. Они с Леей всегда отдыхали в Шабат, после обеда, перед тем, как надо было идти в ешиву, на третью трапезу. На простом, деревянном табурете стоял кувшин с домашним лимонадом, и тарелка с печеньем. Лея приняла от мужа стакан и велела: «Читай, Авраам».
-Дорогой папа, - начал он, - дорогая мама Лея! У нас все хорошо. Хана растет, мы живем спокойно, благодарение Богу. Не волнуйтесь, война нас не тронет. Мы в самой чаще леса, никто сюда и не заглянет. Пересылаю вам письмо от дяди Теодора, поздравляю всех с праздниками, ваша дочь Ханеле.
Лея покрутила головой и недовольно заметила: «Не боится с дочкой, одна обретаться. В город бы переехала, хоть бы в Гродно, или в Белосток..., Все же там евреев больше».
Степан вздохнул и обнял жену за плечи: «Ты же знаешь, милая. Не уживается она в городах, наша Ханеле. Да и потом, - он взял письмо от брата, - помнишь, как она здесь обреталась, ей пройти по улице не давали, и там, - он махнул рукой за окно, - то же самое будет».
Лея подперла большой ладонью подбородок: «Ее дед тоже в горах жил. Мне отец рассказывал об этом раве Шмуэле. Все думали, что и он погиб, в пожаре, и вся семья его. А получилось, что нет. Читай теперь, что Теодор пишет».
-Дорогой Степа! - начал муж. «Все говорят, что Наполеон в конце июня перейдет границу. Конечно, без войны не обойдется. Из Англии мне написали, что Иосиф и сын его, тоже в армии будут, вместе с Мишелем нашим. Я думаю, все это быстро закончится. Наполеон, как вошел в Россию, так из нее и выйдет.
Я, понятное дело, в стороне не останусь. Михаил Илларионович Кутузов, как принял командование петербургским ополчением, сразу меня позвал обратно в армию. Дали мне чин генерала, а что ты мне хочешь сказать, Степа, так я это и сам знаю - Иосиф мой ровесник, а воюет, а Михаил Илларионович меня и вовсе на пять лет старше.
