-Это потому, что он лица моего не видит, - усмехнулась Марта и помахала рукой парню. Она проводила глазами маленький американский флаг на корме и отчего-то вздохнула.

В гостиной мерно тикали часы. Натан покосился на Батшеву - девушка была в черном шелке, бледная, с заплаканными, большими глазами. Они сидели на низких стульях. Гости, наклонившись к ним, шептали соболезнования. В столовой были накрыты холодные закуски. Оттуда доносился мерный шум голосов. «Теперь она пенсию будет получать, - подумал Натан, - и хорошую».

Он понял, что почти не знает невестку. Батшева была тихой, скромной, вышивала, читала книги, и Натан привык относиться к ней, просто как к украшению особняка.  Она рассказывала об Иерусалиме и Святой Земле. Натан слушал с интересом, они с отцом всегда жертвовали на нужды, как говорили в синагоге, «наших братьев в Земле Израиля». Ему почему-то приятно было думать, что Батшева и ее семья - жили на их деньги.

Как-то раз Батшева, смущаясь, покраснев, заметила: «Кузен Натан, у нас есть и те, кто своим трудом на хлеб зарабатывает. Мой отец,  он хороший столяр, и еще он свитки Торы пишет…»

Меир тогда вздохнул, - они сидели за ужином: «Ты этого не помнишь, милая моя, ты тогда родилась только. Мы предлагали раву Горовицу здесь остаться. Был бы раввином в Нью-Йорке, или у нас, в столице…»

Батшева помолчала: «Папе без Иерусалима тяжело, дядя Меир. У нас гранатовое дерево в саду. Оно цветет, каждую весну, в феврале. Папа всегда сидит на скамейке, и любуется им…»

Натан тогда незаметно поморщился: «Что за сантименты, понятно, что в Америке  можно больше денег заработать».

Он  покосился на  Батшеву  и хмыкнул: «Все равно красавица, хоть и заплаканная». О покойной невесте он не горевал - с Джудит они виделись всего два раза, и Натан успел забыть невысокую, черноволосую девушку. Когда Мораг с Тедди приехали в Вашингтон, Натан боялся, что бывшая любовница станет ему досаждать. Она только коротко поздоровалась. О ребенке речь не заходила. Натан облегченно вздохнул: «Выкинула, наверное».

В гостиной было пусто, - все, кто пришел, уже собрались за столом. Натан, подняв голову, посмотрев на высокую, резную дверь, почувствовал, как его глаза наполняются слезами. О брате он не скорбел. Тот Хаим, с которым он вырос, был мертв давно, еще с тех пор, как родители привезли из Цинциннати отвратительное, изуродованное создание. Натан тогда едва заставил себя обнять брата. Он шаркал на костылях по дому, пил. Натан, вернувшись из прокуратуры, заставал его в кабинете, в опиумном оцепенении, уставившегося в стену.

Как-то раз, превозмогая неприязнь, он попытался сказать: «Хаим, может быть, тебе не стоит возвращаться в армию? Все же ранение…»

Они сидели в библиотеке. Брат, отхлебнув из стакана с виски, дернув одним из многих шрамов на лице, только усмехнулся: «Тебе этого не понять. Не понять, что такое месть».

-Ты ведь даже стрелять не можешь, -  упрямо продолжил Натан. Хаим, подставив ему стакан, велел: «Еще!»

-Могу, - пьяно пробормотал он, выпив, утирая рукавом халата шрамы на месте губ. Один глаз подмигнул ему. Хаим, неожиданно четко, сказал: «Жене со мной нравится, понятно?». Он захохотал: «Я меткий стрелок. И с пистолетом тоже управлюсь».

Натан  содрогнулся от отвращения: «Как она с ним жила, Господи…, Бедное дитя. Ничего, сейчас я ее освобожу, она выйдет замуж…»

Он плакал не по брату - он плакал по отцу. Уже второй день дверь спальни была закрыта - мать все время проводила там. Когда она выходила, Натан, глядя в усталые, черные глаза, ничего не спрашивал, а только обнимал ее. Мать, гладя его, как в детстве, по голове, шептала: «Ничего, ничего, сыночек, Господь милосерден».

Отец так и не пришел в сознание. Он лежал, подпертый подушками, бледный,  с начавшей отрастать, полуседой щетиной. Врачи говорили, что надежды нет. «Что вы хотите, - развел руками доктор Тилтон, главный хирург армии, - сердце едва работает. Мистер Горовиц пожилой человек, ему за пятьдесят, такое потрясение…»

Когда мать провожала врачей, Натан опустился на колени. Прижавшись щекой к холодной руке отца, он попросил: «Папочка…, Не умирай, пожалуйста. Не надо, милый…»,

Отец даже не пошевелился. Натан поднялся к себе, наверх. Закрыв дверь, привалившись к ней лбом, он  заплакал. Натан плакал по своему детству, по тем вечерам, когда они с родителями сидели у горящего камина, когда на подоконнике трепетали огоньки ханукальных свечей, и они раскручивали волчок. Отец, улыбаясь, каждый вечер Хануки давал им тяжелые, серебряные монетки. Они с Хаимом, по дороге в школу, заходили в лавку Гольдберга и покупали леденцы.  Натан плакал, вспоминая рассказы отца о Париже, и Амстердаме, о Карибах и о том, как ловили шпионов во время войны за независимость.

-Если папа умрет, - твердо подумал Натан, - я никогда не оставлю мамочку. Напишу дяде Иосифу, напишу в Иерусалим, тете Мирьям…, А потом всегда, всегда буду рядом с мамой.

Он все еще смотрел на дверь гостиной: «А ведь это отец и дядя Стивен убили Кинтейла. А Хаим  не смог Меневу убить. Да какой из меня военный, даже и пробовать не стоит мстить за брата. Тем более, его не индейцы застрелили, а британские пограничники».

-Кузина, - он посмотрел на Батшеву, - давайте, горничная вам поднос принесет наверх, поешьте. На вас же лица нет.

Батшева сглотнула и едва слышно ответила: «Спасибо, кузен Натан».

-Свободна, свободна…- повторяла она себе. «Господи, какое счастье. Осталось три месяца подождать, и я стану женой Дэниела». Она даже не думала о болезни свекра. Принимая соболезнования,  опустив нежные веки, вытирая слезы, девушка  представляла себя женой вице-президента. «Я буду танцевать, - сказала себе Батшева, - буду пить шампанское, есть лобстеров. Буду носить декольте. Я видела, как Мораг одевается, и другие дамы - тоже. Наконец-то».

Она видела себя и сына - русоволосого, похожего на Дэниела, - на зеленой лужайке у Белого Дома. «Первая Леди, - шептала себе Батшева. «Господи,  могла ли я подумать…»

Натан поднялся. Он с сожалением посмотрел на изящную, в траурной шляпе голову, на сгорбленные, стройные плечи девушки, и вышел.

Батшева  сплела  пальцы и велела себе: «Потерпи еще немного».

Ему снился старший сын. Они стояли на биме, в синагоге Шеарит  Исраэль, в Нью-Йорке. Меир, улыбнувшись, шепнул Хаиму: «Мне тоже здесь бар-мицву делали. Все будет хорошо, сыночек». Хаим читал Тору, водя указкой по строкам. Меир, подняв голову,  увидел младшего сына. Натан сидел, в первом ряду, восторженно открыв рот. «В следующем году, - подумал Меир, - он здесь будет стоять. Господи, истинно, благ ты к нам, и нечего нам больше желать». Он закрыл глаза и услышал рядом нежный голос: «Меир...»

Она была такая же красивая, как там, в Бостоне, когда она, во вдовьем, черном чепце, открыла ему дверь дома. Меир попытался улыбнуться. В спальне пахло какими-то травами, было ранее, еще серое утро. Эстер - с усталым, потускневшим лицом, - сидела в кресле у кровати, держа его за руку.

-Не надо, - попросила она, увидев, как муж шевелится. «Не надо, любимый. Ты пришел в себя, теперь все будет хорошо».

Меир послушал редкие, слабые толчки своего сердца и почувствовал холод в пальцах: «Нельзя! Не сейчас, надо ей сказать..., О мальчике...». Онвспомнил, как Эстер, держа Хаима на руках, зажигала ханукальные свечи. Он еще не говорил, но весело смеялся, указывая пальчиком на огонь. Мать поцеловала его светлые, чуть вьющиеся волосы. Хаим, обняв Эстер ручками за шею,  положил голову ей на плечо.

-Ты...- Меир помолчал, - ты должна знать, любимая...

Говорить было тяжело, все время хотелось вздохнуть полной грудью. Он приказал себе продолжить: «Знать..., Хаим..., его Дэниел отправил на канадскую границу..., Он мне сказал, перед тем, как уехать..., Зачем...- Меир, внезапно, услышал, как его сердце остановилось. Эстер, встав на колени, опять нажимала ему на грудь - сильными, ловкими руками акушерки. Меир глотнул воздуха, серо-синие глаза  заблестели. Эстер поцеловала его руку: «Ты отдохни, пожалуйста. Отдохни, милый. Не надо волноваться. Давай, - она устроила его на подушках, - поспи, любовь моя».