— Она ведет хозяйство аббата Корвино и ухаживает за его воспитанницей, — устало ответил Федор.

— Иными словами, — ядовито заметила женщина, рассматривая купол церкви Сен-Сюльпис, — она спит с аббатом и растит его незаконнорожденного ребенка. Как ты думаешь, зачем она сюда приехала?

Федор молчал.

— За тобой, — коротко сказала Марта. "А святой отец у нас, — тонкие губы улыбнулись, — не более чем средство передвижения. Она его бросит, как только ты ее пальцем поманишь. Не зря мадемуазель Ева не поленилась притащиться из Моравии в Париж, с остановкой в Риме".

— Я еще там, в Брно…, - Федор замолчал и Марта вздохнула: "Договаривай уже".

— Она мне клялась, что это у нее в первый раз, — Федор усмехнулся. "Я ей ответил — фрейлейн Ева, кому-нибудь другому эти сказки рассказывайте. Я пока еще могу отличить проторенную дорогу от девственной тропинки".

— Мило, — протянула Марта. "Я надеюсь, ты ей обо мне не говорил?".

Федор вспомнил свой жесткий голос: "Мадемуазель Ева, я вас не люблю. Я люблю другую женщину, ее зовут Марта де Лу. Я с ней живу, поэтому будьте добры — оставьте меня в покое". "И тогда она мне сказала о сыне, — вздохнул про себя мужчина.

— Говорил, — он все смотрел на паркет. "Мне надо было хоть как-то от нее отделаться, Марта. Она мне собиралась отдаваться прямо во дворе Школы".

Марта внезапно рассмеялась: "Ну, теперь я за свою жизнь и ломаного гроша не дам. Как говорил Конгрив: "Nor hell a fury like a woman scorned".

— Да шучу я, — она подошла к Федору и поцеловала его в лоб. "Справимся мы с твоей Евой, не волнуйся. Никакого сына там нет, поверь мне".

— Она сказала, что ребенок в деревне, у кормилицы, — мрачно заметил Федор.

— Разумеется, — хмыкнула Марта, допивая кофе, — тебе покажут рыженького младенца двух месяцев от роду. Ты расплачешься, и предложишь матери своего ребенка руку и сердце. Младенец потом умрет, какое несчастье. Маленькие дети недорого стоят, поверь мне. На том берегу, — Марта махнула рукой, — их можно на любой вкус купить. Сделаем так, — она повертела в руках перо.

Федор внимательно слушал. Потом, он улыбнулся: "Ну и голова у тебя, Марта".

Она устроилась на краешке стола: "Переночуешь здесь, рубашки твои и одежда в гардеробной висят. Завтра у меня прием, так что тебе надо хорошо выспаться. Я тебе даже кровать уступлю, — она погладила его рыжие волосы. Женщина потянула носом: "Мари сейчас ванну тебе приготовит, и сразу отправляйся в постель".

Он лежал, закинув руки за голову, смотря на полоску света под дверью гардеробной.

— Марта! — позвал Федор. "Не спишь?"

— Я сегодня виделась с графом д’Артуа, он мне книгу отдал, — донесся до него голос женщины, — и мы с ним поболтали, о том, о, сем. А ты встречался с их величествами, кстати?

— Мы ездили туда с Лавуазье, — зевнул Федор, — показывали им химические опыты. Весной еще. Марта, — он помолчал, — а мадемуазель Бенджаман…, она любит кого-нибудь?

— Пусть она сама тебе об этом скажет, — он услышал, как Марта вздохнула.

— Спокойной ночи, — добавила она. Федор закрыл глаза: "Все равно. Пусть ее весь Париж осаждает, — мне все равно. Я ее люблю, и так будет всегда".

В маленькой, уютной комнатке горела свеча. "А потом, — закончила Ева, сидя на постели, — принц и принцесса поженились, и жили долго и счастливо. Доброй ночи, милая".

— Я буду принцессой, — зевая, сказала девочка. "Да, тетя Ева?"

— Ты уже принцесса, — чуть не ответила девушка, глядя на тусклый блеск золотого медальона на белой, приоткрытой воротом рубашки, детской шее. "Ты сильнее, чем армия и флот, чем короли и полководцы. У тебя в руках гнев Господень, Анна, — вся его мощь".

— Конечно, — Ева наклонилась и поцеловала девочку в лоб.

Та подождала, пока закроется дверь. Положив руку на медальон, Ханеле тихо сказала: "Здравствуй, папа".

Там было утро, — она увидела, как отец собирается на работу, как он, достав из-за книг красивую, с золоченой рукояткой саблю, показывает ее жене. Это была жена, Ханеле знала, — голова у нее была укрыта платком, а под просторным платьем виднелся выступающий живот.

— Не надо, — попросила она отца. "Папа, не надо, пожалуйста. Зачем ты так, это же не моя мамочка. Я скоро доберусь до тебя, и мы всегда будем вместе — только ты и я". Отец улыбнулся и, поцеловав женщину, — вышел во двор. Ханеле увидела летнее, жаркое, прозрачное небо, едва встающее над горизонтом солнце: "Что же это за город?". Язык был незнакомым — не французский, не итальянский, который она слышала в Риме, не немецкий.

— Надо туда добраться, — спокойно сказала себе Ханеле. "Вот подрасту еще немного — и поеду. Сбегу от них, — она посмотрела невидящими глазами в сторону двери. "Петля, — подумала Ханеле. "И много крови, поток, заливает все вокруг. Не хочу это знать, не буду".

Она вспомнила того человека, чье лицо ощупывала еще давно, почти год назад. "Вот у него, — Ханеле улыбнулась, — все светлое. Он сам светлый. Как папа, — она вдруг нахмурилась и пошарила в воздухе рукой.

— Не ухватить, — вздохнула девочка.

Ханеле заснула, попросив Бога показать ей мамочку.

Вместо этого она увидела раскачивающуюся на балке петлю, женщину, — покрытую ранами и синяками, с растрепанными, грязными волосами, скорчившуюся в углу какой-то пустой, мрачной комнаты, еще одну женщину — та стояла к ней спиной, а, когда повернулась, — лицо ее потекло вниз, обнажая кости. Она слышала звук выстрела, купала руки в потоке крови, и все били, били молнии, — огромные, холодные, беспощадные, освещающие белым, мертвенным светом стены того города, где жил ее отец.

Она подняла веки: "Не надо больше, пожалуйста. Не надо, прошу тебя".

— Он тут, — радостно подумала Ханеле. "Теперь все, все будет хорошо. Спасибо, Господи". Его рука была теплой и крепкой. Он присел на постель и ласково запел что-то, чуть покачивая ее, убаюкивая.

Ханеле так и заснула, прижавшись к нему, вдыхая запах свежего дерева, слушая колыбельную на незнакомом, красивом языке.

Ева стояла у окна спальни, глядя на низкий, багровый закат, висевший над церковью Сен-Сюльпис. — Марта де Лу, — спокойно подумала она. "Так тому и быть. Сначала избавлюсь от нее, потом — от Пьетро. Куплю какого-нибудь младенца, покажу его Теодору и мы обвенчаемся. Отвезу девчонку папе. После этого мы с Теодором всегда, всегда будем вместе. До конца наших дней. И у нас будут дети, обязательно".

— Любовь моя, — услышала она тихий, вкрадчивый голос сзади. "Счастье мое, как ты тут, я так скучал, так скучал, весь день я тебя не видел…"

Она почувствовала, как его ласковые руки расплетают ей косы. Повернувшись, глядя в зеленоватые, прозрачные глаза, Ева поцеловала его.

— Голубка моя, — шептал Пьетро, — нежная моя, моя милая девочка…

— Он все-таки меня очень любит, — спокойно подумала Ева, опускаясь на большую постель, положив руки на его рыжую голову. Он встал на колени, целуя ее ноги: "Она для меня словно Мадонна. Господи, только бы она была счастлива, я ведь жизнь за нее отдам. И никогда, никогда она не узнает, о том, другом — она чистая, святая душа. Я ее никогда не оскорблю подобным".

Пьетро почувствовал, как она задрожала, как отвернула голову, прикрывшись рукавом рубашки. Он тихо попросил: "Не стесняйся, любовь моя, пожалуйста. Ты такая красивая, как ангел Божий".

— Отлично все в Риме получилось, — усмехнулась про себя Ева, оказавшись у него в объятьях.

— Рыдания, крики, кровь — не зря я курицу днем разделывала, — я даже, кажется, прямо из спальни собралась тогда на постриг отправляться, свой грех замаливать. Он ползал передо мной на коленях и умолял не бросать его. Ах, Пьетро, Пьетро, вроде и умный мужчина, но, как папа говорил — если уж они теряют голову, то можно ими вертеть, как хочешь.