— Ну и сие хорошо, — Василий улыбнулся: "Переночуем, кого найдем, похороним, и пойдем, Ванюша".

— Пойдем, — согласился Джованни, пережевывая хлеб, принимая от Василия оловянную флягу с водой.

На дворе крепости, над грубым восьмиконечным крестом, стояли двое мужчин.

— Господи, — громко сказал Василий, — призри сих младенцев, отроков и отроковиц, от рук Антихриста невинно убиенных, дай им покой в обители Твоей, и жизнь вечную.

— Аминь, — Джованни прикоснулся к наскоро сколоченным доскам. "Совсем маленькие, — подумал он, — Господи, за что ты так?"

— Вот видишь, — вздохнул Василий, когда они уже выходили из ворот крепости, поворачивая на восток, к Яику, и вправду — тебя Иваном Петровичем зовут.

Джованни достал из кармана кафтана потрепанную, затоптанную сапогами тетрадь, и на ходу раскрыл ее. "Иван Петрович", — прошептал он, глядя на подпись внизу рисунка.

— И читать умеешь, — восхищенно заметил Василий.

— Федор, — пошевелил губами Джованни, листая страницы. "Марья". Он смотрел на лица, узнавая, и не узнавая их: "Этот мальчик, беленький, которому в голову выстрелили, — я помню, это он рисовал. Миша его звали".

— Упокой господи душу раба твоего, отрока Михаила, — перекрестился Василий, и горько добавил: "Искра Божья в нем была, богомазом мог бы стать. Ну, — он взглянул вперед, — с Богом, Ванюша, путь у нас долгий впереди.

— Долгий, — согласился Джованни, посмотрев вдаль, на блестящую ленту Яика.

Две темные точки пропали в бесконечной, залитой солнцем, весенней степи.

Шатры были раскинуты на невысоких, покрытых уже вытоптанной травой холмах. Вдали текла Волга — мощная, широкая, над лагерем, клекоча, вились чайки.

Всадник на вороном коне остановился, взглянув вверх, на реющие над шатрами стяги, и, улыбнувшись, повернулся к тем, кто следовал за ним: "Вот и добрались до места пребывания его величества государя. Давайте, — он поторопил конницу, — спешивайтесь, хотя мы тут ненадолго, скоро на Москву пойдем".

Он посмотрел на розовое сияние рассвета над Волгой. Легко спрыгнув на землю, поправив лук за спиной, юноша пошел по широкой тропинке наверх, к большому шатру, что стоял в центре лагеря.

— Салават! — обрадовались казаки, сидевшие у входа. "Как там, на том берегу?"

Юноша, — лет двадцати, — невысокий, легкий, смуглый, с падающими на плечи густыми, черными волосами, обнажил в улыбке белые зубы. "Михельсона не поймал, — грустно сказал он, растягивая русские слова, — ушел, собака. Но пять сотен ихних на поле боя осталось. А тут что? — он обвел рукой лагерь.

— Десять тысяч человек и еще идут, — гордо сказал один из казаков. "Государь манифест будет читать сегодня, крестьян освобождать, так что приводи своих".

— Спит еще? — кивнул юноша на шатер.

— Он тебе порадуется, — улыбнулся казак, — все же с весны не виделись, ты у себя в горах воевал. Мы заводы на Урале брали, теперь у нас и пушки есть, и ядра.

— Это хорошо, — Салават опустился на землю, и, открыв свой заплечный мешок, достал оттуда тонкую флейту. "Только лук, — он мечтательно улыбнулся, — все равно лучше. Лук и верный конь".

— А что сие? — спросил один из казаков.

— Курай, — нежно ответил юноша, погладив его. "Я тихо, государя не разбужу".

Он поднес к губам флейту. Закрыв глаза, пробежав тонкими пальцами по отверстиям, немного подождав, юноша заиграл.

Мелодия — медленная, протяжная, пронеслась над лагерем. Салават положил флейту на колени: "Это песня. Ехал с наших гор сюда и сочинял. Про Урал. Знаете, как у нас говорят, — был великан, что носил пояс с глубокими карманами, и прятал в них все свои богатства. Однажды великан растянул его, и пояс лег через всю землю — так и получился Урал".

— Так спой, Салават, — попросили казаки.

Юноша помолчал. Склонив голову набок, глядя на восток, он запел — ласково, чуть улыбаясь.

— подбирая слова, медленно, перевел Салават: "Еще поиграю. Когда играю — песня сама в голову приходит".

Марья повернула голову и прислушалась — за пологом шатра раздавалась какая-то мелодия — тонкая, чуть уловимая.

— На меня смотри, — приказал ей сверху Пугачев, и грубо повернул ее голову. Он усмехнулся, глядя в лазоревые глаза, и, запустив руки в распущенные, белокурые волосы, опрокинул ее на кошму. Она лежала, молча, стиснув зубы, чувствуя резкие толчки. Потом он, тяжело дыша, поднялся. Марья, сдвинув ноги, перевернулась на бок. Атаман оделся. Наклонившись, он взял ее сильными пальцами за подбородок.

— Скоро на Москву отправимся, инженерша, — сказал Пугачев, оскалив зубы. "Ты помни — коли ласковей будешь, так я тебя при себе оставлю, как на престол взойду, а нет — под всеми казаками моими поваляешься. Видела, что они содеять могут".

— Видела, — глухо сказала девушка. Незаметно вонзив ногти в ладони, она подставила ему губы для поцелуя.

— Вот так, — сказал Пугачев, оторвавшись от нее, беря в большую ладонь нежную, белую грудь девушки. "Вставай, прибери тут все, сегодня трапезовать с атаманами буду. Салават мой приехал, — он внезапно рассмеялся, и кивнул в сторону выхода из шатра, — на курае играет".

Он провел рукой между ног Марьи: "Если сына принесешь — при мне будет расти". Он вышел, а девушка, сжав руки в кулаки, шепнула: "Не принесу". Она медленно встала, и, взяв медный кувшин с водой, подмываясь, горько подумала: "Господи, ну почему ты мне от Феди дитя не дал? Мы ведь так любили друг друга, так любили. Даже года вместе не прожили. Хотя, — она застыла, — если б дал — болтаться бы мне на виселице сейчас, как другим".

Марья вытерлась. Взяв свой простой, серый сарафан, она вспомнила холодный голос Пугачева: "Держи, тут вашей бабьей одежи — девать некуда. Что порвано — то зашьешь".

Он кинул ей ворох шелковых платьев. Марья, увидев пятна крови на подоле, вскинула глаза: "Сие с невинно убиенных снято, я лучше умру, чем оное носить буду".

Пугачев с размаха хлестнул ее по лицу. Вырвав платья, бросив ее на живот, навалившись сверху, он шепнул: "Сука, гордячка, мало я тебя плетью полосовал?"

Он вцепился зубами в белое плечо, и, слыша сдавленный крик боли, увидев, как она царапает пальцами кошму, подумал: "Оной бабе всегда мало будет, она сдохнет — а не покорится. Вот и хорошо, сим мы похожи".

Потом он поставил ее на колени, и, увидев заплаканное лицо, рассмеялся: "Получила? На, попробуй свою кровь, может, о чужой меньше печься будешь!"

Девушка открыла рот. Пугачев сомкнул пальцы на ее горле: "Хорошо, что я к ней без оружия прихожу. Такая зарежет и не сморгнет даже".

Пугачев оглядел войско. Стоя на деревянном помосте, он громким, сильным голосом крикнул: "Друг мой, Салават Юлаев, привел под мою руку башкирскую конницу. Сие люди смелые, богатыри, с ними пойдем на Москву!"

Толпа зашумела, подбрасывая вверх шапки. Атаман, положив руку на плечо юноши, наклонился к нему: "И, правда, спасибо тебе, друг, хоша идут люди, а все равно — опытных воинов мало".

Длинные ресницы юноши чуть задрожали. Он, положив пальцы на рукоять своей сабли — черненого серебра, с вьющимися по ней арабскими буквами, ответил: "Ты же знаешь, государь, башкиры тебе всегда верны будут, до последней капли крови. Так же и я".