— Батюшка! — отчаянно, сильно закричала Марья. «Батюшка, милый, мы тут!»

Федор вздрогнул и посмотрел на толпу, что теснилась по обе стороны дороги — сбегающей с холма, уходящей на мост через Почайну.

— Батюшка! — услышал он, и остановил коня. Маленькая девчонка, с каштаново-рыжими косами, скатилась вниз, исчезнув в толпе, и он, спешившись, не видя ничего вокруг, — протянул руки.

Дочь оказалась в них — легкая, синеглазая, и, обняв его за шею, плача, сказала: «Батюшка, милый мой, ты жив, мы и не чаяли уже!»

— Марья, — потрясенно проговорил Петя сзади. «Сестричка!»

— Матушка тако же — жива, со мной, тут, тут она, — всхлипывая, сказала девочка, потянув Федора за руку. «Батюшка, пойдемте!»

Он увидел жену — Лиза стояла, опустив руки, глядя куда-то вдаль, туда, где метались, крича, чайки над Волгой. «Как будто вчера ее потерял, — подумал Федор, и, не обращая внимания на шум толпы вокруг, обняв ее — нежно, осторожно, — прикоснувшись губами к теплому, белому лбу, тихо сказал: «Здравствуй, Лизавета!»

— Матушка! — Петя прижался щекой к ее руке. «Матушка, милая!»

Женщина молчала. Синие, пустые глаза все смотрели мимо них, — на просторное, огромное, прозрачное небо осени.

Марья Романова прижалась щекой к высокой ограде усадьбы и тихо сказала: «Ну, что уж делать, Петруша, раз матушка твоя нашлась, и батюшка никуда не уезжает — дак подождать надо. Я сколько надо, столько и буду ждать! — горячо добавила девушка и, помолчав, спросила: «А как Лизавета Петровна-то?»

Петя вздохнул, растирая меж пальцев какой-то сухой лист: «Без разума она, Марьюшка, и не оправится уже. Никого не узнает, — ни батюшку, ни нас».

— Господи, — Марья перекрестилась и шепнула: «Молиться надо, Петя, неустанно, может, и, оправится она».

— Молятся, — юноша вздохнул. «Вон, Степан все службы выстаивает, — он на мгновение прервался и вспомнил трясущиеся плечи младшего брата и его глухой, полный слез голос:

«Петруша, но как, же это? Скажи, что с матушкой все будет хорошо, пожалуйста, скажи!»

Отец заглянул в горницу и указал Пете глазами на дверь. Тот вышел и еще успел услышать ласковый, мягкий голос: «Ну что ты, сыночек, ну не надо. Иди сюда, милый мой, иди, вот так, — отец тяжело, глубоко вздохнул и замолчал.

— Господи, — раздался из-за ограды шепот Марьи, — пошли исцеление душевное и телесное рабе божией Елисавете, прошу тебя.

— Аминь — отозвался Петя, и, вздохнув, добавил: «Марьюшка, милая, ты не грусти — мы беспременно повенчаемся, ты ведь знаешь — без тебя мне жизни нет».

— И мне без тебя, Петруша, — вздохнула она. Из-за ограды донесся резкий голос Ульяны Федоровны Романовой: «И стоит, и стоит у забора, будто ей там медом помазано! Иди, тесто месить будем!»

— Даже попрощаться не успели, — подумал Петя, поднимаясь, вглядываясь в откос холма, где виднелась знакомая голова в валяной шапке.

— Три десятка человек сегодня пришло, — пожаловался Элияху, встав с ним рядом. «Уже Савелий и бани закрывал — а все равно, — во дворе стояли. Ну да, конечно, лекари-то на базаре только одно знают — лаяться матерно, а я все же, — юноша усмехнулся, — помягче буду».

— Слушай, — спросил Петя, когда они уже шли к мосту через Почайну, — а почему матушка, — юноша замялся, — такая?

Элияху пожал плечами. «Дак батюшка твой рассказывал же нам — она видела, как Болотников человеку глаза выжег. Тут кто угодно умом тронется».

— Я людей вешал, и ничего, — угрюмо сказал юноша. «Мне тогда двенадцать годов было, Степана младше».

— Ты себя с другими не равняй, — Элияху остановился и прищурился: «Смотри, Марья с базара идет».

Девочка поравнялась с ними, и сразу, молча, протянула Элияху ладошку. Тот забрал у Марьи корзинку и подумал: «Господи, она от меня и не отходит, как нашлись они с Лизаветой Петровной. И кинжал сразу же забрала, — он усмехнулся и Марья, подняв голову, обиженно, сказала: «А ты не смейся, он у меня в кармане, что к сарафану пришит. Я его теперь нигде не оставляю».

— И очень правильно, — похвалил ее Петя, и подтолкнул Элияху: «Давай мне корзинку».

— Мы со Степой пирогов напечем, — сказала девочка, шагая между ними, держа их за руки, — блинов нажарим, икры вон в кладовой цельная кадушка стоит.

— Степа с матушкой сейчас? — спросил Петя у сестры.

— Ага, — кивнула Марья и они втроем зашли в кремлевские ворота.

Окно земской избы было распахнуто и Федор, прислушавшись, чуть улыбнулся — со двора доносился нежный голос младшего сына.

— Вот так, матушка, — сказал Степа, — вы зерна кидайте, голуби и прилетят. Правильно, видите, как их много?

— Господи, бедное дитя, — подумал Федор. «Как плакал-то он, что, мол, матушка не узнает никого. И я его утешал, и Марья с Илюхой, ну, вроде прошло у него».

Минин взглянул на хмурое лицо мужчины и чуть не выругался вслух: «Голуби! Навязали блаженную на нашу голову, ну что бы ей стоило сдохнуть, по дороге где-нибудь, вона, — здоровые мужики с этой смутой погибают, а она — жива и невредима. Дочка бы ладно, сие не препятствие, а вот юродивая эта…»

— Федор Петрович, — устало сказал князь Пожарский, — хоша к любому иерею пойдите, хоша к патриарху Гермогену, дак он вам скажет — ежели супруг разумом помутился, святая церковь второбрачие разрешает. Лизавету Петровну пострижем — здесь же, в Зачатьевском монастыре, и венчайтесь с Ксенией Борисовной. Ну, хотите, в Лавру съездим, к архимандриту Дионисию, хоша и опасно это, все же, — пусть он вам личное разрешение на венчание выпишет, раз Гермоген в темнице.

Федор все молчал, глядя из окошка на жену, — она сидела на ступенях крыльца, в новом, красивом шелковом сарафане, в синем, расшитом серебряными узорами платочке, и, подставив спокойное лицо осеннему солнцу, — улыбалась. Голуби — белые, серые, — толпились у ее ног — в сафьяновых, маленьких, расшитых бирюзой туфлях.

Степа сидел рядом с мешочком зерна и что-то тихо говорил матери, держа ее за руку.

— Ну какая она мать, какая жена, Федор Петрович? — вздохнул Минин. «Сами же видите — нет в ней разума, и не вернется более…»

Мужчина поднялся, задевая рыжей головой потолок избы, и, коротко взглянув на Минина, сказав: «А сие только Господу Богу решать, Кузьма Семенович, — хлопнул дверью так, что затрещала притолока.

— Кузьма Семенович, — Пожарский повертел пальцами, — вы ведь человек местный, знаете тут, кого надо.

— Знаю, — согласился Минин, и, зорко взглянув на князя, шепнул, оглянувшись на дверь:

«Однако сие ж грех, Дмитрий Михайлович».

Пожарский погладил русую бороду и улыбнулся: «А мы все так обделаем, Кузьма Семенович, что, окромя нее, — он кивнул на двор, — никого и не тронем. В конце концов, — он вздохнул, — это же все равно, что котенка утопить, — ни разума в ней нет, ничего. Господь нас простит, — Пожарский перекрестился, — не заради себя ведь стараемся, заради народа нашего.

— Я тогда поговорю кое с кем, — Минин откинулся к бревенчатой стене, — люди надежные, свои.

Сии снадобья, конечно, золота стоят, однако, — он поиграл бровями, — на такое я и своей мошны не пожалею, Дмитрий Михайлович.

— Я — тако же, — сказал Пожарский и пожал ему руку.

Федор застегнул на шее жены нитку жемчуга, и, осторожно повернув ее, полюбовавшись, сказал: «Петя, помоги матери в возок сесть, я сейчас».

Старший сын вывел Лизу из светелки, а Федор, похлопав себя по карманам, пробормотал:

«Ну, вроде ничего не забыл».

— Так, — сказал он, выйдя в крестовую горницу, оглядывая детей, — мы скоро вернемся. Без меня тут не баловать, Петька с ополчением, ты, Степан — рисуешь, Илюха — в банях, а Марья — на хозяйстве. Поняли? По городу без дела не болтайтесь.

— Хорошо, батюшка, — робко сказала Марья и, чуть покраснев, спросила: «А куда вы с матушкой едете?»

— По делам, — коротко ответил Федор, выходя на крыльцо, проверяя упряжь невидного возка, запряженного буланым, невысоким коньком. «Все в седле и в седле, — вдруг подумал он, — заодно хоша вспомню, как с возком управляться».