— Это царь Давид пел, — сказала девочка, закончив — как согрешил он.

Лодочник посмотрел на красивое, спокойное лицо блаженной и тихо спросил: «А вы откуда?»

— В Лавре жили, — Марья все держала руку матери, — оттуда — дальше пошли. «Нищие мы, — добавила девочка, — во славу Божью. Эту псальму я в Лавре петь выучилась, — она тихо вздохнула и замолчала.

Возок остановился, и Марья, осторожно выглянув из окошка, увидела скопление телег и коней. На постоялом дворе было шумно, кто-то истошно кричал: «Да я тебя за сие в землю по плечи вобью! Как это — страну полякам продать! На Волгу надо идти, там ополчение сбирается!»

Его не было, — Марья на мгновение раздула ноздри и вспомнила его вкрадчивый, тихий голос: «Илюша решил в Москве остаться, Никифору Григорьевичу помочь, потом к нам приедет. Ты не бойся, все будет хорошо, милая».

Она посмотрела в холодные, серые глаза и коротко кивнула. «Как у змеи, — подумала Марья.

«Мы, когда через горы в Краков шли, я их видела — они днем лежат на солнце, не двигаются, а ночью — убивают. Так же и этот».

Возницы тоже не было — кони были распряжены и, привязанные к изгороди, жевали сено.

Марья дернула мать за руку и велела: «Пошли!»

Лес начинался сразу за околицей села — Марья даже не остановилась, чтобы спросить его название. Только утром, когда, переночевав у какого-то ручья, они вышли к деревне, Марья, стукнув в ставни, подняв голову, проговорила: «Где тут Волга?»

Старик, что высунулся на двор, расхохотался: «Эх, милая, там, где солнце встает. Далеко».

— А мы где? — не отставала от него Марья.

— Лавра в десятке верст, — показал рукой старик.

— Спасибо, — ответила девочка, и, взяв за руку мать, посмотрев на восходящее, нежное солнце, твердо сказала: «Значит — сначала в Лавру».

— А там я Богородицу увидела, с лицом матушкиным, — грустно подумала девочка, выбираясь на берег. «И сказали, что это брат мой писал, как в Лавре жил. А потом — в Каргополь уехал, и там, как мы зимовали, — я тоже такую икону видела. Господи, только бы Степа жив был».

Она ласково подтолкнула мать: «Пошли, вон там церковь есть, постоим, соберем милостыню, а потом — по монастырям отправимся, может, знают — где Степа, раз он из Каргополя на Волгу собирался».

Марья вздохнула, и, оправив на матери рубашку, убрав ей, волосы под платок, — стала взбираться на высокий берег. Звенели, переливались колокола церквей, и, она, поймав за руку какую-то старуху, спросила: «Вроде не праздник, что в колокола-то бьют?»

— Молебен во всех церквях городских служили, — набожно перекрестилась старуха, — за победу оружия нашего, над ворогами. Сегодня как раз новые ратники учиться идут, на стрельбище.

— Вон там, — она показала на паперть церкви Ильи Пророка, — земский староста, Кузьма Семенович Минин, деньги собирает — на ополчение.

Марья протолкалась сквозь толпу, ведя за собой мать, и, найдя деревянный, крепкий стол, за которым сидел невысокий, голубоглазый мужичок, сказала: «Желаю пожертвовать».

Кузьма Минин вскинул глаза и улыбнулся: «Ну, давай, девица-красавица».

Марья нашла в мешочке серебряную монету, и, чуть вздохнув, тряхнув головой — протянула ее Минину. Тот сделал отметку в книге и велел: «А ну, забирайся сюда, как зовут-то тебя?»

— Марья, — девочка оглянулась на мать и приказала: «Стой тут!».

Минин поднял ее повыше и крикнул: «Вот, православные, дитя невинное, — последнюю копейку отдает заради страны нашей! Так не жалейте и вы, заради ополчения, заради веры православной, чтобы был у нас царь исконный, Земским Собором, всем народом нашим избранный!»

— Не жалейте! — звонко крикнула Марья и вдруг застыла — мать стояла, закинув лицо в небо, что-то шепча. Снежно-белый голубь, покружив над куполами церкви, сел ей на плечо. Мать, протянув руки, — толпа, ахнув, расступилась, — запела:

— Утрите слезы, — тихо, ласково сказала Лиза. — «Ибо с вами Сын Божий, ведет Он рать к победе, и благословляет нас».

Толпа, крестясь, стала опускаться на колени, и Минин услышал рыдающие голоса:

«Знамение! Знамение!»

Марья слезла со стола, и, подойдя к матери, обернувшись к Минину, сказала: «Господь вам в помощь».

Женщина и девочка шли к воротам Кремля, и Минин, посмотрев им вслед, перевел взгляд на стол, — заваленный серебром.

— Так, — сказал Федор, натягивая кафтан, проверяя пистолеты. — Пусть эти двое делом тут занимаются, а не гуляют, понял? Присматривай за ними, Степан.

Младший сын, что укладывал в седельную суму свертки с едой, распрямился, и, чуть улыбаясь, ответил: «А как же, батюшка, беспременно буду».

— А что это ты ухмыляешься? — подозрительно спросил Федор и подумал: «Правильно, что я им сейчас не стал говорить. Привезу Ксению, и тогда уже все объясню. Господи, хоша бы поскорее этих поляков из Москвы выбить, и делом заняться. Вон, в Англии — при Елизавете не воевали, сейчас тако же — со всеми в мире, и нам сие не помешает. Хоть страну в порядок приведем, перед людьми стыдно не будет».

— Я? — Степа вскинул бровь «Да вовсе я не ухмыляюсь, что вы».

— Ну-ну, — проворчал Федор, глядя в синие, ласковые глаза сына. Он внезапно привлек мальчика к себе и ворчливо проговорил: «Ты подожди. Как с поляками разберемся, отправлю вас вдвоем с Илюхой — он домой, к матушке своей поедет, а ты — в Италию».

— Скорей бы уж, — сочно проговорил Степа, и отец, улыбнувшись, поцеловал его в рыжие кудри.

— Лошади готовы, батюшка, — всунулся со двора Петя. «Илюха пришел, проводить нас».

Федор потрепал по холке огромного, вороного жеребца, и строго сказал Элияху: «Ты тако же — не слоняйся, а работай, а то знаю я вас».

Отец вскочил в седло, и Степа одними губами спросил у Элияху: «Завтра в Балахну?»

Тот кивнул, и, посмотрев на Петю, что уже сидел на своем гнедом, так же неслышно ответил:

«Опосля завтра Петька со стрельбища вернется, все и обделаем. Марья, ты говорил, маленькая, с тебя ростом — в твою одежу переоденем. Насчет лошадей я договорюсь».

Степа прикрыл глаза длинными ресницами, и, увидев озабоченное лицо старшего брата — быстро ему подмигнул.

— Ну, с Богом, — Федор тронул своего жеребца и обернувшись к мальчишкам, что стояли на крыльце избы — помахал им рукой.

Марья взглянула на закрытые, мощные деревянные ворота крепости, и, вздохнув, проговорила: «Ну, сейчас на ополчение посмотрим, и по монастырям пройдем, Степу поищем».

— А ну давай, — улыбнулся мужик, что стоял рядом, — на плечи мне залезай, выше будешь. За мать свою не бойся, она тут, рядом.

Марья устроилась на плече и, приложив ладошку к глазам, спросила: «А много их, ну, воинов?»

— Да уж тысяч семь, говорят, — хмыкнул мужик, — я бы и сам пошел, кабы не жена с детками.

Ворота медленно растворились, и Марья открыла рот: «Ничего себе!»

Они все шли и шли, блестело оружие, откуда-то издалека все звонили колокола, пахло порохом и свежим ветром с Волги, а потом Марья увидела всадников, что выезжали из Кремля вслед за ополчением.

— А сие кто? — спросила она мужика.

— Князь Дмитрий Михайлович Пожарский, что ополчением командует, и Федор Петрович Воронцов-Вельяминов — гордо ответил мужик. «Он оружием занимается, тако же — строит, я у него на пороховом дворе тут работаю, умнее человека и не найдешь нигде, хоша сколько ищи».

Марья похолодела. Она вспомнила ласковые, огромные руки, рыжую бороду и его смешливый голос: «Вот так, Марья Федоровна, а теперь сама — бери ложку и ешь, большая уже, два годика тебе».