— У вас глаза красные, Федор Петрович, — озабоченно сказал монах.

— Который день у вас сижу, — ворчливо отозвался Федор, — от свечного угара у кого хочешь, покраснеют. Я смотрю, гробницу Бориса Федоровича, и семьи его хорошо обустроили, — они спустились во двор, и пошли к Троицкому собору.

— А как же, — всплеснул руками игумен, — как положено. Инокиня Ольга, ну Ксения Борисовна, сопроводила их останки из Москвы и удалилась в Подсосенскую женскую обитель, в пяти верстах от нас, Борис Федорович там ктитором был. Государь в своем письме велит инокиню Ольгу сюда привезти, тут безопасней, а я и не знаю, Федор Петрович, с этими поляками в округе — монахи-то боятся за стены выходить.

— Это я сделаю, не беспокойтесь, святый отче, — отмахнулся Федор. «Сына-то можно позвать, Степу моего, не каждый день такое увидишь?»

— Божий дар у отрока — то, — нежно улыбнулся Иоасаф, — такую мне келейную икону Богоматери написал, что смотришь — и слезы сами катятся.

— Конечно, — тяжело вздохнул Федор про себя, — Степа-то мать свою на той иконе рисовал.

Он помахал рукой сыну — веревочный блок работал проворно, без единой заминки, и крикнул: «Степа, иди к нам!»

— Не нашли вы свою жену-то с дочкой, Федор Петрович? — осторожно спросил игумен, глядя на невысокого, легкого мальчика, что, бежал к ним, минуя лужи на монастырском дворе.

«Господи, какое горе со временем этим, сколько людей погибло, пропало, — Иоасаф подергал седую, редкую бороду.

— Не нашел, — помолчав, ответил Воронцов-Вельяминов.

— Ежели супруг али супруг пять лет безвестно отсутствует, — тихо проговорил Иоасаф, — дак святая церковь разрешает второбрачие. Все же мать детям нужна, Федор Петрович, да и вы человек еще нестарый.

— Спасибо, — так же тихо ответил Федор, и, наклонившись, обняв сына, весело сказал: «Ну, Степан, сейчас увидишь чудо, коему равных в мире — немного».

Она висела справа от царских врат, в нижнем ряду иконостаса, и Иоасаф, перекрестившись, сняв икону — положил ее на особо принесенный, покрытый бархатной скатертью стол.

— Оклад царь Иоанн Васильевич покойный подарил, — заметил игумен, осторожно начиная снимать играющее, самоцветами золото. «Тут же крестили его, в нашей обители, государя Иоанна».

— Батюшка, — прошептал Степан, — батюшка, это она? Господи, я и не думал, что она такая…

— Поновляли же вы ее, святый отче? — внимательно смотря на икону, спросил Федор. «Я вижу, один только раз».

— При Борисе Федоровиче, — Иоасаф едва дыша, осторожно коснулся пальцем ветви над головой среднего ангела. «А так — вот она, рука инока Андрея».

— Лазурь, — тихо проговорил Степа. «И зелень, батюшка, и золото — тихое, нежное, такое. И чаша — обычно же их три, а тут она на всех — одна».

— И явился ему Господь у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатер, во время зноя дневного, — вспомнил Воронцов-Вельяминов.

— А как там дальше было? Да, так. Судия всей земли поступит ли неправосудно? — про себя проговорил Федор, глядя на тонкие лики, на дорожные посохи в руках ангелов, и твердо ответил себе: «Не поступит».

В маленькой келье пахло сушеными травами. Инокиня Ольга отложила пяльцы и посмотрела на щегла, что беззаботно прыгал в клетке.

— А хозяйка твоя преставилась, — грустно сказала девушка. Щегол наклонил изящную голову, и, посмотрев на Ксению, коротко что-то пропел.

— Встретила мощи царевича Димитрия, что из Углича на Москву привезли, — и опочила инокиня Марфа, — подумала Ксения. «Говорят, перед смертью не ела ничего, отказывалась, иссохла вся и только шептала: «Надо было с ним уйти, надо было, зачем я осталась?». Вот как сыночка своего любила. А у меня и того не будет».

— Ох, Господи, — Ксения встала, и, перекрестившись на образа, огладила черную рясу.

— Двадцать шесть лет, — подумала она бессильно. «И Федор Петрович, Бог ведает, жив ли он.

Той осенью, как Тулу они взяли — жив был, а сейчас что? Как на Москве государь провожал меня сюда, с гробами семьи нашей, сказал, что у Федора Петровича жена пропала, тем летом, что самозванца скинули. И дочка с ней маленькая. Господи, какое горе-то на землю пришло, — Ксения вспомнила, как ехала она в возке, смотря на гробы отца и матери, и не выдержала — расплакалась.

Она положила мокрую щеку на свое вышивание и тихо сказала: «Господи, убереги его от всякого зла, прошу тебя. И семью его — тако же. Знаешь же ты, никогда я смерти жене его не желала, мне ж не венчаться надо, а только с ним быть — хоша как. А теперь и не увижу его, наверное, так и состарюсь, как Марфа инокиня.

— А если, бежать, как Марья Петровна? Та смелая была, не чета, мне, уж, наверное, живет спокойно в Европе своей, замуж вышла, детей рожает. Уехать бы туда, пусть и просто так — домом своим зажить, семьей. Кто же меня отсюда вызволит, — вон, и так говорят, что Сапега тут рядом, тако же и самозванец этот новый. Еще не дай Господь, нападут на нас, захватят, — девушка передернула плечами, и, взглянув в открытые ставни, ахнув, прижала пальцы ко рту: «Господи!»

Федор спешился, и, держа под уздцы своего огромного, вороного жеребца, поклонившись матери-игуменье, сказал: «А вы бы, матушка, тако же — собрали насельниц, у вас же тут не более двух десятков, и в Лавру отправились. Скит у вас деревянный, стены, — Федор подошел к забору, — одно название, что они есть, коли поляки тут появятся — несладко вам придется».

Мать Неонила поджала тонкие, обрамленные морщинами губы, и сухо сказала: «Господь защитит, Федор Петрович».

— Сие, конечно, верно, — согласился Воронцов-Вельяминов, оглядывая заросший травой монастырский двор, — однако же инокиню Ольгу, государь Василий Иванович приказал в Лавру перевезти, там безопасней. Вот и письмо, его руки, с печатью царской, вот и грамота от игумена Лавры, Иоасафа.

Монахиня просмотрела бумаги, и, сжав губы, так, что они совсем исчезли с сухого, старческого лица, сказала: «У нас и возка нет, Федор Петрович, как же это?»

— А зачем возок? — рассмеялся Воронцов-Вельяминов. «Тут до Лавры пять верст, матушка, пешком дойдем, оно и разумнее — на конных больше внимания обращают. А лошадь свою я у вас оставлю, ее сын мой заберет, Петр, он с отрядом своим сейчас за Сапегой следит.

Тако же и вещи инокини Ольги — они возьмут».

— Невместно монахине-то с мужчиной идти, — кисло отозвалась Неонила.

— Еще невместнее будет, коли самозванец на вас нападет, и с инокиней Ольгой силой обвенчается, — жестко сказал Федор. «Пойдите, матушка, велите Ксении Борисовне надеть не скитское — так менее заметна она будет».

Неонила только тяжело вздохнула и, засеменив, пошла к старому, бревенчатому, с маленькими окошками, скиту. Федор перекрестился на деревянный купол церкви, и, потрепав жеребца по холке, сказал ему: «Петя тебя заберет, а ты не буянь тут, инокини тебя покормят и напоят тако же».

Конь тихо заржал и потерся губами о руку хозяина. Федор рассмеялся, и, повернувшись, застыл — она стояла на крыльце скита, высокая, тонкая, в темном, простом сарафане и таком же платочке.

— Горностай, — подумал Федор. «Да, у синьоры Чечилии, на том портрете, горностай на руках сидел. Как синьор да Винчи ее пальцы написал — умирать буду, а не пойму. Они ведь двигаются, гладят зверька и двигаются. Господи, какая она красивая, еще красивее стала, чем там, на Шексне».

— Здравствуйте, Федор Петрович, — она тихо, неслышно подошла и встала рядом. «Вы меня в Лавру проводить приехали?»

— Пешком пойдем, Ксения Борисовна, так безопасней, — ответил он, и чуть устоял на ногах- от нее пахло ладаном и травами. «Будто в лесу, — подумал Федор».

— Хорошо, — она кивнула, и, не поднимая головы, добавила: «Мне государь Василий Иванович сказал, ну, про жену и дочку вашу, что их Болотников захватил и пропали они. Не нашли вы их, Федор Петрович?».

— Нет, — мужчина покачал головой и взглянул на утреннее, ясное солнце. «Пойдемте, Ксения Борисовна, как раз к обедне доберемся. А вещи ваши потом мой сын старший привезет, я к нему в отряд гонца пошлю».