— Да, — Федор вздохнул. «Ну, принесли мне требухи-то, а то снизу так пахнет, что думать ни о чем другом невозможно. И хлеба каравай. Что-нибудь да устроим».

Никифор Григорьевич пошел за едой, а Федор, быстро написав грамоту, наклонился над планом города, что лежал на столе и усмехнулся: «Кажется, придется со стрельбой из Москвы выезжать-то, иначе не получается».

Ксения взглянула на массивные, белые стены монастыря и, наклонившись к уху Мэри, тихонько сказала: «Это батюшка тут все отстраивал, как тетя Ирина Федоровна постриг приняла, после смерти царя Федора Иоанновича. Он ей и палаты возвел, Ирининские, ну, помните, говорили, что мы там жить будем».

— Будете, будете, — закивала маленькая, сухая игуменья Домника, что шла рядом. «Там же и церковь домовая имеется, во имя Иоанна Предтечи, и трапезная особая, так, что во всем отдельное у вас житье, с другими не соприкоснетесь. А как постриг примете, вместе с вдовствующей государыней, инокиней Марфой и поедете в Горицкий монастырь, там спокойно, не то, что у нас.

— Да уж куда спокойнее, — Мэри обвела глазами караулы стрельцов, что расхаживали по стенам. «У вас тут, мать Домника, безопасно, вон, сколько охраны».

— Четыре сотни, для них и палаты отдельные сделаны, за стенами обители, — гордо сказала Домника.

Мэри вдохнула запах цветов и подумала: «Если бы не монахини эти, совсем бы, как в подмосковной было, и река рядом».

— А дочери моей можно на службы в Смоленский собор ходить? — невинно глядя на игуменью, спросила Мэри. «Все же Аннушка не монахиня, послушницей будет, а там, как мне говорили, список с иконы чудотворной, Смоленской Божией матери, пусть дитя-то на него посмотрит».

— Ну конечно, — игуменья сжала морщинистые ручки. «Вас-то я туда пустить не могу, не принято сие, да и государь распорядился, окромя Ирининских палат, чтобы вы более, никуда не ходили, а дочка что? Пусть там молится, конечно».

— Спасибо, матушка, — искренне ответила Мэри и холодно подумала: «Ну, Федор уж найдет способ узнать, где мы, и, слава Богу».

Она незаметно пожала руку Ксении и вдруг застыла — навстречу им, странными, подпрыгивающими шагами, шла небольшого роста, худенькая, бледная монахиня. Игуменья что-то пробормотала и, быстро подойдя к ней, строго спросила: «Тебя кто выпустил?».

Монахиня затрясла головой и что-то замычала, показывая на общую трапезную. Домника вздохнула и, обернувшись, к Мэри и Ксении, сказала: «Уж не обессудьте, юродивая это наша, безъязыкая. Так-то она в подземной келье пребывает, как и положено».

Взяв монахиню за плечо, Домника громко сказала: «Скоро на Шексну поедешь, велено было, — как мать твоя преставится, туда тебя отправить!»

— Мать ее тоже юродивая была, вон там, — Домника кивнула на башню, — держали ее, да волей Божией на Пасху померла. Давно у нас жила — двадцать что ли, годов, а то и более.

Даже имени ее не знали, что с ней, что с дочкой ее — запрещено говорить было.

— Сейчас-то можно, как мать скончалась, да не умеет она, — игуменья развела руками, и перекрестившись, попросила: «Вы тут за ней присмотрите, сейчас придут, отведут ее в келью обратно. Она тихая, не обидит» Мэри посмотрела на истощенное лицо и ласково спросила: «Зовут-то тебя как?».

Юродивая задергала губами, и, подняв васильковые, ясные, в темных ресницах глаза, с усилием, разбрызгивая слюну, проговорила: «Мааааша!».

— И меня тоже, — обрадовалась Мэри. «А это — Ксения. Поедешь с нами на Шексну?».

Монахиня рассмеялась, — звонко, как ребенок, и повторила: «Мааааша!».

Мэри нежно взяла ее за тонкие, детские пальцы, и девушка — мимолетно, слабо, — улыбнулась.

Мэри завязала платок на голове у дочери, и Энни капризно сказала: «Да не хочу я в этот собор, я в нашу церковь хочу! Что мне эти иконы!»

Женщина вздохнула, и, поцеловав прохладную щеку, улыбнулась: «А ты там смотри вокруг больше, если кто-то тебе что-то передать захочет — возьми, и так, чтобы инокини не увидели, сможешь же?»

— Смогу, — серьезно кивнула девочка и сбежала вниз, в монастырский двор, где уже собиралась стайка послушниц.

— Думаете, Федор Петрович пошлет сюда кого-то? — спросила Ксения, что сидела на лавке, за вышиванием.

— Конечно, — Мэри нашла глазами дочь и помахала ей рукой. В Смоленском соборе уже звонили к обедне и женщина вдруг, горько подумала:

— А Роберта зарыли где-то, Господь ведает — где, и на могилу не прийти. Надо будет, когда в Лондон вернемся, поехать туда, на север, хоть камень поставить на их кладбище родовом.

Он же единственный сын был, а я ему сына так и не родила, — Мэри чуть слышно вздохнула.

— Хотели же, как Энни четыре годика было, а потом сюда уехали. Может, и хорошо, что так, а то с двумя детьми на руках еще сложнее было бы. А королева указом особым и поместье, и титул за Энни оставила, за кого бы я замуж потом ни вышла, земли девочке достанутся. Да мне бы ее вырастить, не до замужества тут, — Мэри опять вздохнула и Ксения осторожно спросила: «Случилось что, Марья Петровна?».

— Мужа своего покойного вспомнила, Ксения Борисовна, — тихо ответила женщина и, повернувшись, сказала: «Схожу к этой юродивой, помолюсь у нее в келье за упокой души его».

Ксения проводила Мэри глазами, и, взглянув на пяльцы, горько сказала: «У нее хоть муж был. А я что, — губы девушки презрительно усмехнулись, — я теперь до конца жизни порченая буду, еще и не захочет он меня!»

Девушка резко воткнула иголку в самую середину пялец и расплакалась.

В келье было сыро, и Мэри, оглянувшись, увидела черные потеки на серых, влажных камнях.

«Господи, бедная девочка, больше двадцати лет тут сидела, и даже солнца не видела. Она это, сомнений нет, матушка же писала, что у нее глаза васильковые, как у матери ее, Марии Старицкой. А царь Иван и вправду свое обещание выполнил, живы они остались».

Мэри посмотрела на сгорбленную, худую спину — юродивая стояла на коленях перед иконой Богоматери, раскачиваясь, мыча что-то, и, перекрестившись, опустилась рядом.

— Ммма-маа, — показала Маша на икону. «Ммма-мма!».

— Правильно, — Мэри взяла худую, детскую ручку, с обгрызенными до крови ногтями.

Маша внезапно вскочила, и, подпрыгивая, порылась в куче соломы.

— Мма-мма! — сказала она гордо, протягивая Мэри маленький, простой деревянный крестик.

«Как Федор человека пришлет, — спокойно подумала Мэри, — надо отписать в грамоте, что Маша жива. И, как с Шексны выбираться будем, с собой ее увезу. Пусть под отцовским крылом поживет. Здоровой она уж теперь никогда не станет, ну да что делать — дяде Матвею семьдесят этим годом, пусть хоть в конце жизни с дитем своим побудет. А потом уж мы за ней присмотрим, не обидим, все же кровь наша».

Она положила на ладонь крестик и Маша, взглянув на него, опустив уголки губ, — тихо, жалобно замычала. Апостольник сбился, и Мэри увидела золотистые, словно копна сена, волосы. «Молодая же совсем еще, — про себя вздохнула женщина, — Ксении ровесница, на год старше, а вон — все лицо в морщинах, хоть зубы целы, слава Богу».

— Так поедешь с нами? — нежно спросила Мэри. «Со мной и с дочкой моей, Аннушкой?».

Маша затрясла головой, и Мэри, достав платок, вытерев слюну, что потекла с бледных губ, услышала: «Д-дааа!»

Энни попыталась вздохнуть глубже, — в соборе был полно народу, удушливо, сладко, пахло ладаном, и девочка, закашлявшись, сердито подумала: «Зачем все это? Мы с папой и мамой в Копенгагене в церковь ходили, я же помню, и тут, на Английском Дворе тоже. Там так спокойно было, прохладно, кроме креста, над алтарем, и нет ничего. А тут все в золоте, все блестит, как будто не церковь, а дворец».

Она подергала инокиню за рукав: «Можно я у Богоматери свечку поставлю? За здравие матушки моей».

— Иди, конечно, — разрешила та. Энни, пробираясь в толпе к огромному образу, закрытому изукрашенным драгоценными камнями окладом, мысленно сказала: «И за папу тоже помолюсь, пусть хоть здесь, все равно». Она поправила платок на голову и вдруг почувствовала, что кто-то тихонько прикасается к ее руке.