— Так, — он оглянулся, — возбужденная толпа валила на Воскресенский мост, что был переброшен над Неглинной рекой, — там стрельцов цепь стоит. И кто это там маленький, с носом кривым? Масальский, не иначе.

— Да, — Шуйский посмотрел на кремлевские башни, — а я ведь хотел к тому человечку сходить, что на Конюшенном дворе обретается. Да уж не сегодня, как я посмотрю, — князь, было, хотел вырваться из людской давки, работая локтями, но понял, что это невозможно. «Хоть бы не узнали, — подумал он холодно. «Кафтан на мне самый бросовый, борода не чесана, кинжал спрятан подальше».

Он отвернул голову. Смотря на зеленую, тихую Неглинку, на белые стены Кремля, князь попытался проскользнуть между двумя стрельцами.

Железные пальцы схватили его за плечо, и сзади раздался голос Масальского:

«Здравствуйте, Василий Иванович. А мы уж вас и обыскались».

Шуйский, стоя со связанными руками, поймал взгляд невидного, замурзанного, босого мальчишки, что пробирался в толпе у самых перил моста, и едва заметно кивнул вниз, в сторону Чертольской улицы. Паренек, наклонив голову, припустил по берегу Неглинки к Москве-реке.

Государь Дмитрий Иванович посмотрел на женщин, что стояли перед ним, и, сложив длинные пальцы, усмехнулся про себя: «Эту Марью Петровну я бы, конечно, при себе оставил, не чета, царевне Ксении, та только и знает, что рыдать, да на колени бросаться. А, эта, — он окинул взглядом маленькую, женщину, — этой я бы еще потешился, конечно. Да нельзя, нельзя, и так уже вон, Мнишек мне отписал, — что это я при себе Ксению держу, и не пора ли ей постригаться».

— Завтра утром отвезут вас в Новодевичий монастырь, Ксения Борисовна, — сухо сказал государь. «Там примете святые обеты, как и просили меня, оттуда и в обитель поедете».

— Спасибо, — голос девушки был едва слышным, шелестящим. «Буду молиться за ваше здравие и благополучие вашего царствования».

Дмитрий Иванович погладил темную бородку, и, вздернув бровь, поднялся, подойдя к Марье Петровне. Та стояла, опустив ресницы на лазоревые глаза, маленькая, девичья грудь едва вздымалась под шелком опашеня. Дмитрий наклонился, и, вдохнув запах трав, шепнул:

«Тако же и вас, Марья Петровна, постригут, а дочь ваша — в послушницах будет».

— Я не православная, государь, — розовые, тонкие губы, чуть улыбнулись. «Лютеранка, как ваш секретарь, пан Ян Бучинский».

— Сие, — легко ответил Дмитрий, — вовсе не препятствие, Марья Петровна, тако же и патриарх Игнатий мне сказал».

— Ах, вот как, — она все продолжала усмехаться, — углом рта, и Дмитрий, не отнимая губ от ее уха, четко сказал: «А я к вам на богомолье приезжать буду, Марья Петровна. Да и дочка ваша скоро вырастет, — он чуть не рассмеялся.

Марья Петровна, так и не поворачиваясь к царю, глядя в темные глаза Ксении, спокойно спросила: «А ежели я не захочу постригаться?».

— Ну, так, — Дмитрий подошел к окну и указал на Троицкую церковь, — вон там помост уже построили, не сегодня-завтра князь Шуйский на плаху ляжет, а вас рядом — к столбу привяжем. Говорят, на Москве заплечных дел мастера с пятого удара человека напополам пересекают — заодно и проверим. Скажем, что вы с Шуйским в сговоре были и меня отравить хотели.

Мэри только кивнула головой: «Хорошо, государь».

Ксения все стояла, молча, и Дмитрий, похлопав ее по щеке, — девушка вздрогнула, — сказал:

«А вы, Ксения Борисовна, сегодня вечером меня навестите, вместе с Марьей Петровной.

Теперь я вас нескоро увижу, разве что осенью следующей, как мы с царицей приедем святыням поклониться. Скучать будете за мной? — расхохотался Дмитрий, все еще поглаживая лицо Ксении.

Девушка опустила голову, и царь, вытирая мокрую руку о кружевной платок, заметил: «Вижу, будете».

Когда он ушел, Ксения опустилась на ковер и разрыдалась — горячо, горько. Мэри села рядом и рассудительно сказала: «Он только о Шуйском говорил, Ксения Борисовна, сами же слышали. Если б Федор Петрович к ним в руки попался, он, — женщина указала на дверь, — не преминул бы этим похвастаться, уж поверьте».

Ксения взяла ее руку и стала поглаживать пальцы: «А как же весточку-то передать Федору Петровичу, коли жив он, в какой монастырь нас повезли?».

— Придумаю что-нибудь, — Мэри поцеловала темные волосы. «Мы же сами о сем только опосля пострижения узнаем, но не думаю, чтобы обитель сия близко была, опасно вас рядом с Москвой-то держать, мало ли что.

В распахнутые ставни был слышен гомон толпы на Красной площади. Ксения вздохнула и, наконец, сказала: «Вы меня простите, Марья Петровна, он ведь опять нас будет заставлять это делать…»

Мэри вспомнила влажные, в нитках слюны, оттопыренные губы, остановившиеся глаза, расширенные ноздри и его томный, мягкий голос: «Вот так, Ксения Борисовна, видите, и вы не хуже Марьи Петровны научились. Ну а теперь, — вместе, — сверху раздался дробный, сухой, смешок, — а я уж найду, чем мне заняться».

— Что не по воле своей вы делаете, — вздохнула Мэри, — в том стыда нет, Ксения Борисовна.

Девушка внезапно, жарко покраснела и, отвернув голову, сказала: «Ежели жив Федор Петрович, и Господь нам встретиться приведет, — все ему расскажу, без утайки. А там уж пусть решает — люба я ему, али нет. А что женат он, — Ксения устроила голову на плече у Мэри, — так отмолю я грех этот.

Мэри погладила ее по косам, и, помолчав, сказала: «Вы, Ксения Борисовна, не девочка уже, за двадцать вам, — так подумайте, может, не стоит? Коли жена его узнает, так больно ж ей будет, сказано же в Писании — не чини ближнему того, чего не хочешь, чтобы тебе причинили.

— Да не узнает она! — отмахнулась Ксения, — а что человек не знает, — то не тяжело ему. А этого, — девушка показала на дверь, — свалят непременно и скоро очень. Тогда я из монастыря выйду, и буду с Федором Петровичем, хоша в полюбовницах, мне сие неважно, — как.

Она обхватила руками колени, и мечтательно сказала: «Сына ему рожу, Марья Петровна».

Мэри увидела на темно-красных, красивых губах, счастливую улыбку, и, ничего не говоря, — просто стала смотреть вдаль, — на голубое, яркое небо конца лета.

Федор хмуро сказал целовальнику: «Значит, не врал человечек тот, с Конюшенного двора?

Завтра с утра ему возок закладывать велели, на Девичье поле?

Никифор Григорьевич кивнул и добавил: «Два десятка стрельцов вооруженных тако же при сем возке будут, Федор Петрович. Вы как хотите, а туда сейчас соваться — это все равно, что рядом с Василием Ивановичем на плаху лечь».

Федор посмотрел на план Москвы и задумался. «Вот что, Никифор Григорьевич, Дуня твоя спит еще, наверное?».

Целовальник помялся. «Хоша вы, Федор Петрович, меня за это не похвалите, однако мне девки отродясь столько денег не приносили — поляки эти хорошо платят. У нее вчера трое было, дай Бог, опосля обедни встанет».

Воронцов-Вельяминов рассмеялся: «Ну, как проснется, одень ее поплоше, и пущай каждый день в обитель ходит, ни одной службы не пропускает. Как увидит девочку, — белокурую, сероглазую, годков восьми — пущай грамотцу ей передаст, кою я напишу».

Никифор Григорьевич почесал в бороде. «А и точно, остальные-то у меня — как их не наряди, а глаза блядские. А Дуне шестнадцатый годок еще, как платочком голову повяжет — вроде и девица невинная. А что с Василием Ивановичем-то делать будем?

Федор помрачнел, и, оглядев стол, сказал: «Ты вот что, водки мне поставь, ну и поесть чего, о сем поразмыслить надо. В Разбойный приказ никак не пробраться?»

Никифор Григорьевич выматерился: «Если б можно было, Василий Иванович уже бы в Ярославль ехал, вместе с вами. Там сейчас поляк на поляке, этот Бучинский, что секретарем при самозванце, целую тайную канцелярию, как они ее называют, учинил, и везде своих людей насажал. Но молчит князь, сами, же видите, — целовальник чуть улыбнулся.

— А из них к твоим девкам никто не ходит? — поинтересовался Федор. «Ну, из тех, что в Разбойном приказе?».

— Да разве они бумаги свои показывают? — развел руками целовальник. «У нас ведь как — деньги на стол, и все».