— Тихо-то как, — неслышно сказал Хосе, — будто и нет там никого. Смотрите, даже стража от ворот ушла, все наглухо заперто.

Джованни протянул руку: «Давай письмо, раз охранники внутри, они и не заметят. Ждите меня тут, — он повернулся к Хосе, и, увидев его лицо, ласково сказал: «Да ничего со мной не случится, я мигом».

Датэ Масамунэ сцепил пальцы и сказал: «Налей мне еще чаю, пожалуйста. Ты все-таки удивительно хорошо его делаешь, помнишь, мы прятались в горах у того старика, монаха?

Ну, который раньше был самураем, а потом стал отшельником?»

— Да, — Масато усмехнулся, наклоняя чайник, — мы тогда оба были ранены». Мужчина на мгновение закрыл глаза, вспомнив холодный ручей и поросшие зеленым, мокрым мхом валуны. «А как птицы пели по утрам, — он вздохнул и вслух сказал: «Да, вот тот старик, он был мастер чайной церемонии. А я что? — тонкие губы чуть усмехнулись, — я так, ученик».

Даймё отпил чаю, и, поправив повязку, что закрывала глаз, тихо проговорил: «Если ты выполнишь свое обещание, я продолжу выполнять свое, Масато. С Токугавой я как-нибудь договорюсь, улажу это».

— Я не имел права давать такого обещания, ваша светлость, — так же тихо ответил Масато-сан. «Марико-сан не хочет к вам идти, и я не буду распоряжаться ее жизнью».

— Как это не хочет? — удивился даймё. «Разве цветок может не хотеть цвести? Ты ее отец, ты ее хозяин, точно так же — как я твой господин. А надо мной — его светлость Токугава, и ты сам читал, что написано в его указе».

— Кроме меня, есть еще Бог, — Масато помолчал. «Я не буду делать то, что противоречит Его заповедям, Масамунэ-сан. И я знаю, — он взглянул на смуглое лицо даймё, — что ты человек чести, и не опустишься до насилия над невинной девушкой».

Даймё встал, и, махнув рукой, подойдя к окну, что выходило в сад, заметил: «Совсем осень.

И как быстро, за один день всего».

Он посмотрел на поникшие цветы и вдруг вспомнил: «Цветок, который не хочет цвести, да.

Сколько я с этим садом бился, годами, и все было впустую — ничего не росло, или росло, но умирало. А потом Тео-сан вернулась к Масато и привезла детей. И тем же летом сразу все изменилось — одни азалии были такими пышными, как никогда раньше. И хризантемы тогда долго цвели, уж и снег выпал, а они все стояли. Соперницы инея, правильно писал Сайге».

— Ни один самурай, — не поворачиваясь, ответил даймё, — не позволит себе взять женщину против ее воли. Ты же знаешь, я никогда этого не делал, и не сделаю сейчас. Хорошо, — он повернулся, — тогда выполняй указ Токугавы. Ты самурай, и я тебе приказываю это сделать.

Сними крест, ты же читал — самураям теперь запрещено исповедовать христианство.

— Не буду, — Масато полюбовался рисунком на чашке. «Я тебе еще тогда, в Эдо, сказал, — от своей веры я не откажусь. Поэтому не проси меня снять крест, — это бесполезно, Масамунэ-сан».

— Ну и убирайся тогда отсюда! — взорвался даймё. «Бери семью и убирайся! Я сегодня ночью сам поеду за метлами, — он мимолетно усмехнулся, — высажу тебя на берегу. Этот капитан твой старый знакомец, договоритесь как-нибудь.

— А во исполнение указа его светлости сёгуна Токугавы, я прикажу казнить этого священника.

Жалко, что второго в замке нет, но ничего, я завтра пошлю стражников в город, наверняка, он там прячется».

В дверь робко постучали.

— Что еще? — раздраженно крикнул даймё.

— Письмо, ваша светлость, — боязливо ответил охранник. «Под ворота просунули».

Масамунэ-сан развернул записку и скривился, как от боли. «И зачем она сюда притащилась, если все равно решила покончить с собой?» — подумал он. «Ну и хорошо, теперь хоть его светлость сёгун не будет меня попрекать, тем, что я привечаю вдову изменника».

— Ты не будешь казнить отца Франсуа, — Масато-сан поднялся. «Я не позволю убивать невинного человека. И мою семью ты не тронешь. Сегодня ночью они все должны оказаться на берегу, Масамунэ-сан. Можешь написать его светлости сёгуну, что твой начальник охраны оказался упрямым человеком, и предпочел смерть от собственной руки — измене своим убеждениям».

— Подожди, — приказал даймё и, посмотрев на жесткое лицо Масато-сан, тихо попросил:

«Сядь».

— Вот тут, — Хосе отдернул занавеску и показал Мияко-сан закуток с брошенной на деревянный пол соломой и какими-то тряпками. «Извините, что так скромно».

— Мы с дочкой покойной в деревне прятались, у крестьян, — неслышно ответила женщина.

«Там тоже не дворец был. Я поработаю пока еще, переводы поправлю, свеча же есть, и чернила у меня с собой, — она чуть улыбнулась.

Хосе поклонился, и женщина вдруг сказала, глядя на него бездонными, черными как ночь, глазами: «Вы передайте, пожалуйста, сенсею, что я буду его ждать — когда бы он ни пришел.

Пожалуйста».

— Хорошо, — улыбнулся Хосе и добавил, увидев взволнованное лицо женщины: «Все будет хорошо, Мияко-сан. Он вернется, обещаю вам».

Юноша вышел на вечернюю, уж почти пустую улицу, и, вскинув голову, посмотрел в нежное, с едва заметными звездами небо. Хосе отчего-то вздохнул, и пошел в гавань — туда, где над тихим, едва шуршащим волной морем, уже висел прозрачный, светлый серпик луны.

Хосе издалека увидел отца — он стоял рядом с адмиралом, глядя на море. Мужчины о чем-то тихо разговаривали.

— Какой папа высокий, — вдруг подумал юноша, — выше адмирала. Ладно, не буду им мешать».

Он сел на перевернутую рыбацкую лодку и, глядя в море, вспомнил своих больных. «Завтра на рассвете уже начнут приходить. Как они здесь без врача будут? Говорил же этот мусорщик, Акихито-сан, у эта на всю Японию десятка два лекарей, не больше. И то странствуют они, многие, их и не дожидаются, умирают. Хорошо еще, что у меня снадобий хватает, опять же иглами я выучился лечить».

Он нагнулся и пропустил сквозь пальцы влажный, прохладный песок. «А лубок этому мальчику со сломанной рукой я отлично наложил, все у него срастется, и скоро уже». Юноша начал загибать пальцы, считая завтрашних больных, и даже не заметил, как отец и адмирал медленно пошли вдоль берега.

— Думаете, дайме сам приедет? — испытующе взглянул Виллем на святого отца.

— Не преминет, — отозвался тот. «По крайней мере, Масато-сан и его семью он точно из замка не выпустит. Не зря он там заперся, что-то случилось, наверняка».

— Я не могу подвергать людей риску, — тихо сказал Виллем. «У меня есть мушкеты на корабле, можно было бы перебить их тут всех, на берегу, и даймё тоже, но ворота замка мне штурмовать нечем. Я посмотрел, у него там охраны пять сотен человек, не меньше. Даже пушки есть, откуда они их, только взяли, непонятно?»

— Ваш же Уильям Адамс и привез, — поднял бровь Джованни, — в подарок Токугаве.

— Да, — адмирал взглянул на белоснежную громаду замка, — к ним так просто не подберешься.

Остаются ваши мусорщики, будем завтра с ними разговаривать.

— Хорошо, — кивнул Джованни, и, помолчав, добавил: «Я вам принес одну бумагу, из Гоа, адмирал. Вы почитайте, пожалуйста, еще светло, разберете».

Он увидел, как побледнело лицо Виллема, и подумал: «Может, не стоило? Жил бы и дальше спокойно. Но нет, так нельзя. Пусть знает».

Виллем прочел, и, повернувшись к Джованни, сказал: «Откуда вы…?»

— Амрита мне сказала, — тихо ответил тот. «Просила, если я вдруг встречу вас, передать. Ее звали Анушка»

— Мне соседи сказали, когда я вернулся, — адмирал все смотрел на море. «Что Приянка родила девочку и умерла. И как ее назвали, тоже сказали. Я тогда в Нижних Землях ввязался во все это, — адмирал чуть усмехнулся, — надо было возвращаться в Европу. Я ведь их забрать хотел, Приянка была упрямая, как ослица — это у нее от отца, — отказывалась со мной ехать, тогда еще, когда мы познакомились. Я ее очень любил, — нежно, тихо сказал адмирал. «Знаете же, кто был ее отец?».

Джованни покачал головой.

— Ворон, — адмирал так и не поворачивался.

— Слышали про него? Он тогда еще мальчишкой был, на торговых судах плавал. Я вот сейчас думаю — надо было мне ему сказать, конечно, а я решил — ну что говорить, то дело давнее, Приянки нет уже, да и дочка моя — не знал я, жива ли она. А теперь и Анушка умерла. Но что вы мне это отдали, — он положил донос в карман, — спасибо вам, святой отец.