— Он похож на тебя, как две капли воды, — даймё помолчал. «Поговори, я прошу тебя, иначе ты всю жизнь будешь жалеть об этом. Давай я устрою прием в саду — вечерний, с факелами, — позову актеров, тут как раз труппа кёген в городе выступает, и приглашу их».

— Зачем ты это делаешь? — вдруг спросил Масато, обернувшись, глядя в темные глаза Масамунэ.

— Верность, справедливость и мужество суть три природные добродетели самурая, — пожал плечами даймё. «Поступить иначе, потакая своим страстям, было бы позором, что я тогда за воин, что за человек? Или ты думаешь, что ты мне не дорог? У меня нет ближе друга, чем ты, Масато-сан».

— Спасибо, — мужчина помолчал, и добавил: «Знаешь, она до сих пор мне иногда снится. Я ведь никого и никогда не любил, кроме нее. И, наверное, уже не полюблю».

Даймё вскинул голову, и посмотрел на нежные, еще слабые звезды. «Давай сегодня выпьем чаю в той беседке на острове, — предложил он. «В пруду будет видна луна, и, может быть, мы услышим голоса птиц».

Масато-сан вздохнул и, закрыв глаза, прошептал: «Может быть, да».

— А как это — театр? — спросила Белла, вертясь перед зеркалом.

Марта отодвинула ее и сказала: «Не слышала, что ли — мама рассказывала, она еще в Старом Свете его видела. Ставят возвышение и на нем разыгрывают всякие смешные истории».

Старшая девочка оправила подол отделанного кружевами платья и на мгновение подумала:

«Мама говорила, женщины сидят отдельно, на террасе, но все равно — может быть, он меня заметит. Да что это я — мне никогда в жизни не разрешат тут остаться».

Она погладила по голове сестру и весело велела: «Ты давай-ка, кукол своих убери, а то разбросала тут все. Уже скоро и возок приедет за нами, а папа и Дэниел прямо с верфи туда отправятся, они ведь помогают строить корабль, такой, как наш галеон, только чуть поменьше».

Тео постучалась в комнату к дочерям и улыбнулась: «Охрана уже на дворе, так что поехали».

— А там правда будут факелы? — устраиваясь на сиденье, поинтересовалась Белла. «Как красиво, должно быть!»

Тео внимательно посмотрела на Марту и, вздохнув, подумала: «А ведь она права — за кого ее выдавать замуж? Даже Себастьян не устроит ей хорошего брака. Выходить за полукровку, солдата какого-нибудь, который еще и руку на нее поднимать будет? Бедная моя девочка, она такая нежная, и так уже вон, сколько ей досталось. Хотя те индейцы, у которых они жили тогда, в джунглях, хорошо к ним относились, конечно. Если бы Себастьян умер, — хотя грех так думать, конечно, — я бы сразу к матушке под крыло уехала, там бы всем легче было».

— Приехали! — закричала Белла, увидев, как опускается перед ними мост.

— Какой вечер теплый, — подумала Тео, поднимаясь на террасу, ведя девочек за руки. «И луна сегодня полная, прямо над горизонтом висит».

— Какие они все красивые, — прошептала Марта, оглядывая женщин в ярких, летних кимоно.

«Как разноцветные бабочки».

Жена даймё — низенькая, изящная, — поднялась, и, глубоко поклонившись, показала рукой в сторону маленького столика.

— Сладости, — Белла обрадовалась. «И отсюда хорошо видно сад, мы ничего не пропустим».

Огромные факелы, укрепленные на шестах, освещали деревянную, задрапированную шелками сцену.

— Это бива, ну, их лютня, — Марта подергала мать за рукав. «Смотри, у девушки. Мама, можно?».

Не дожидаясь разрешения, Марта ловко опустилась на колени рядом и протянула руку.

— Я — Марта, — сказала она медленно, указав на себя пальцем.

— Марико, — закивала головой та.

— Похоже, правда, — пробормотала Марта, и, приняв биву, положив пальцы на струны, начала играть.

Нежный, трепещущий звук поплыл над террасой, и женщины стихли. «Ах, — тихо прошептала Белла, — мама, как это хорошо».

Тео смотрела на склоненную к лютне, черноволосую голову Марты и, помолчав, ответила дочери: «Да, милая».

Марта закончила мелодию ласковым перебором, и, было, протянула лютню девушке, как у входа на террасу кто-то захлопал в ладоши.

Женщины мгновенно поднялись и застыли в низком поклоне.

— Ваша дочь, Тео-сан, прекрасно владеет бивой, — даймё поглядел на девочку и нежно сказал: «Ты можешь взять ее себе, Марико-сан, это мой подарок».

— Ваша светлость, — девочка покраснела и присела. «Большое, большое вам спасибо».

Масамунэ-сан посмотрел на мягкие, украшенные цветами волосы, на темные, миндалевидные глаза и вздохнул про себя: «Что делать, я ведь обещал Масато-сан».

— Ну что ты, — отмахнулся он. «А сейчас начнется представление, так что давайте посмотрим на сцену».

Он подошел к Тео, и, вдохнув запах роз, шепнул: «Мне бы хотелось, чтобы вы зашли в мой кабинет, Тео-сан».

Женщина побледнела, и даймё улыбнулся: «Нет, нет, с вашими девочками все будет в порядке, тут совершенно безопасно. Выйдите в большой коридор, вторая дверь направо.

Там открыто. Пожалуйста, — добавил он.

Она повела носом — пахло сосной и еще чем-то, свежим, будто тростником. Темный, уходящий вдаль, коридор, освещали редкие факелы, из сада доносился смех и резкие, высокие голоса актеров.

Тео положила руку на крест и, толкнула тяжелую, резную дверь.

В комнате было пусто — в огне свечей татами отливали золотом, изукрашенный иероглифами свиток чуть колыхался под легким движением воздуха.

Высокий, широкоплечий, мужчина в сером кимоно, что стоял у распахнутой во тьму летней ночи перегородки, обернулся, и сказал: «Здравствуй, Федосья».

«Господи, как побледнела, — подумал Волк. «Зачем я все это затеял, дурак? Бедная моя девочка, она ведь и похоронила меня уже. Но я не мог, не мог иначе».

— Волк, — прошептала она, цепляясь пальцами за гладкую, деревянную стену. «Волк, счастье мое…»

Он подхватил ее на руки и опустился вместе с ней на татами. «Волк, — она ощупывала его лицо, — Господи, как я тебя ждала, я и не чаяла тебя встретить, любимый мой…»

Он заставил себя не целовать эти мягкие, нежные пальцы, и, чуть отстранившись, сглотнув, сказал: «Но твой муж…»

Глаза Федосьи блеснули рысьим, холодным огнем. «Он стрелял в нашего Данилку, — сказала она, глядя на Волка. «Он убил отца Марты, мой приемной дочери, — а тот меня спас, когда нас выбросило на острова, там, на севере. Он хотел выбросить Марту в море, — мне надо было спасти детей, Волк, только поэтому я за него вышла замуж. Я его ненавидела, Волк, все эти годы, ах, как я его ненавидела!».

— Иди сюда, — он зарылся лицом в шелк ее волос. «Иди сюда, Федосья, все, все кончилось, мы теперь всегда будем вместе».

Она была такой же, как в его снах, все эти годы — горячей, сладкой, высокой — вровень ему.

Он слышал ее шепот, ее сдавленные, тихие стоны, и потом, целуя ее грудь, устроив ее на себе, ласково сказал: «Ну, все, послезавтра вы ко мне переедете, и можно все делать громко, как ты и любишь».

— Ты тоже, — жена нежно, едва касаясь, водила губами по его щеке.

— Я тоже, — Волк помолчал и улыбнулся: «Есть такие стихи, про кедр и повилику, вот это как мы с тобой. Я тебе прочту потом».

— Ты стихи читаешь? — удивленно спросила Федосья.

— Тут их все читают, — рассмеялся муж. «Да и мне нравится». Он прислушался и велел:

«Пойдем, там как раз самый смех, сейчас еще воздушных змеев будут запускать, с фонариками, нас никто не заметит».

— А почему послезавтра? — спросила Федосья, поправляя волосы.

— Потому что, — Волк поднялся, и повернув ее к себе спиной, поцеловал в затылок, — мне надо попросить у дайме более просторные комнаты — нас ведь теперь много. Ну и еще кое-что сделать».

— Я тогда поговорю, ну, с ним, — Федосья кивнула на сад.

Волк помолчал. «Вообще-то, это я должен делать, счастье мое, он ведь стрелял в моего сына, ну да ладно, — голубые глаза блеснули сталью, — пусть живет. Я и видеть его не хочу, так что, поговори, конечно.

— И помни, — он прижал ее к себе, — я тебе еще тогда, в Сибири, сказал — все, что было — это неважно. Есть только я и ты, и больше — ничего».