Марта прижала к себе большой букет георгин и, приподнявшись на цыпочках, ахнула:

«Папа!». Она сунула цветы матери и со всех ног побежала вниз, по дорожке серого камня.

Вискайно подхватил ее на руки, — хоть дочери и было семь, но она была маленькая и легкая, и нежно спросил: «Что вы тут с матушкой делали, пока нас не было?»

— Музыка, — стала загибать пальцы Марта, — французский, а на обед сегодня миндальный крем, вот!

— Надеюсь, и еще что-то, кроме него, — хмуро сказал Дэниел, — я проголодался.

— Рыба, — презрительно сморщила нос девочка, и, посмотрев на брата, добавила: «После сиесты пойдем, поиграем в мяч?».

— Мне заниматься надо, — вздохнул Дэниел, — ты в море не ходишь, у тебя времени больше.

Себастьян подхватил Марту и сказал, улыбаясь: «Я думаю, Марта тебе может помочь с французским языком, да, дочка?»

Девочка покраснела и пробормотала: «Ну, если Дэниел хочет…

— Я хочу, конечно, — ухмыльнулся брат и крикнул: «Мама! Я сегодня сам вел шлюпку!»

После того, как прочли молитву и служанки, неслышно двигаясь, стали убирать со стола, Тео, посмотрев на детей, велела: «А теперь всем отдыхать, видите, какая жаркая зима в этом году!»

Дэниел собрал хлебные крошки и, подойдя к большой клетке, кинул их попугаю — снежно-белому, с желтым хохолком и мощным клювом. Птица, висевшая вниз головой на жердочке, приоткрыла глаз, и, перевернувшись, хлопнув крыльями, закричала: «Куэрво! Куэрво!».

— Хоть бы раз он что-нибудь другое сказал, — в сердцах проговорил Себастьян.

— Ну, — заметила Тео, рассматривая свои отполированные ногти, — попугай, которого ты снял с расстрелянного английского корабля, вряд ли станет кричать: «Король Филипп!», дорогой мой.

Он примирительно улыбнулся, и, когда дети вышли из столовой — огромной, с мраморным полом и выходящими на океан окнами, шепнул жене: «Я сейчас».

Себастьян остановился на пороге опочивальни, посмотрев на ее стройную спину. Темные локоны были распущены, по-домашнему. Он вдохнул запах цветов, которые стояли в серебряных вазах вдоль стен, и застыл — ее длинные, смуглые пальцы вытащили из шкатулки с драгоценностями медвежий клык на простом, кожаном шнурке. Жена повертела его и, чуть вздохнув, положила обратно — в сверкающие россыпи изумрудов и сапфиров.

Один раз, через несколько недель после венчания, Себастьян попытался его выбросить — жена, застав его над шкатулкой, холодно сказала: «Если ты хоть раз прикоснешься к этой вещи, то можешь раз и навсегда забыть дорогу ко мне в постель».

Вискайно нашарил в кармане подарок, и, подождав, пока Тео захлопнет шкатулку, тихо подошел к ней. «Смотри, что мне привезли, — сказал он, застегивая на высокой, стройной шее ожерелье, — это из Индии, к твоему новому платью будет хорошо».

Тео посмотрела на ограненную, оправленную в золото бирюзу и вдруг вспомнила те колечки из Персии, что дарил им отчим, когда они еще были детьми, на Москве. Она положила руку на свой крест — маленький, играющий алмазами, и ласково сказала: «Спасибо, милый».

— Можно? — спросил Себастьян, целуя ее плечо. «Пожалуйста, Тео?».

Она кивнула, и, подождав, пока он расшнурует корсет, встав, потянувшись, услышала, как ее пышные юбки с шуршанием падают на устеленный коврами пол. Муж опустился на колени, и она, схватившись рукой за резной столбик кровати, раздвинув ноги, застонала.

— Господи, как я тебя люблю, — сказал потом Себастьян ей на ухо, зарывшись лицом в ее мягкие волосы, чувствуя, как содрогается ее тело, — как я тебя люблю, Тео!

Жена нашла его руку, — левую, ту на которой не было большого пальца, и прижалась губами к шраму.

Они дремали, лежа в обнимку под прохладным, шелковым одеялом, когда в дверь чуть постучали, и раздался робкий голос служанки: «Сеньор, простите, тут прислали от губернатора, говорят — срочно».

— Лежи, ради Бога, — велел Вискайно, одеваясь, — лежи, отдыхай. Я быстро.

— Что случилось? — она обеспокоенно поднялась, придерживая шелк на груди.

— Ерунда какая-нибудь, наверняка — он пристегнул шпагу и поцеловал вишневые губы, — не бойся, англичане еще ни разу ни атаковали Акапулько, и не сделают этого, пока я жив.

Муж ушел, а Тео все сидела, завернувшись в шелк, смотря на искусно вытканные шпалеры, что закрывали стену. Усмехнувшись, она шепнула: «Пока ты жив, да», и, прикрыв зеленые глаза, вытянулась на постели.

— Как интересно, — протянул Вискайно, рассматривая бумаги. Человек, что стоял перед ним, был высокий, темноволосый, с глазами, лазоревыми, как небо. Он еще раз повторил, — терпеливо, на изысканном кастильском наречии: «Сеньор Себастьян, губернатор Новой Гранады лично, при мне, написал и запечатал это письмо».

— И он просит послать ему планы обороны побережья, — Вискайно усмехнулся. «А где, говорите, это было?»

— В Санта-Фе-де Богота, где же еще? — удивленно сказал человек. «Вот мой патент от губернатора, — он протянул лист бумаги, украшенный печатями, — в котором он назначает меня своим доверенным гонцом».

— Документы хорошие, — сказал ему отец, — поэтому не рискуй попусту. И шпагу, ради Бога, не тащи туда — он ее видел, там, на острове, — красивое лицо отца помрачнело, — он ее узнает.

Понял?

Ник кивнул, и, только оказавшись в своей каюте, на «Желании», посмотрев на шпагу, что висела на стене, махнув рукой, сказал себе: «Да забыл он ее уже давно, а с простой к нему являться не с руки — я все-таки дворянин, кабальеро, так сказать. Где я еще такой клинок тут найду?»

Он пристегнул шпагу и, быстро собрав вещи, стал спускаться по трапу в шлюпку — на горизонте темной полоской виднелся берег Мексики — где-то к югу от Веракруса.

Вискайно, было, потянулся, за связкой ключей от железного шкапа, что стоял у него в кабинете, но, опустив глаза, похолодел — на золоченом эфесе шпаги сеньора Луиса Марии Альвареса де Лопеса, — если верить бумагам, — были высечены наяды и кентавры.

Вискайно вспомнил, как блестели они в лучах рассвета, там, в шлюпке, посреди бескрайнего океана, вспомнил хрип умирающего ребенка и разбитую в кашу голову матроса.

— Они у меня в более безопасном месте, сеньор де Лопес, — ласково сказал Вискайно, заметив два пистолета в кобуре гонца из Боготы. «У нашего губернатора. Тут рядом, в соседнем крыле, через двор, вас не затруднит со мной пройти?»

— Разумеется, — высокомерно сказал дон Луис. «Только я попросил бы вас быстрее, сами знаете, дорога обратно неблизкая».

— Мы обернемся в одно мгновение, — заверил его Вискайно, и замялся: «Только вот туда нельзя с оружием, сами понимаете…»

— Шпагу я не сниму, — хмуро предупредил мужчина, выкладывая кобуру на стол и добавляя к ней кинжал.

— Что вы! — Себастьян даже побледнел. «Я бы не посмел предложить вам отдать шпагу, сеньор Луис!».

Он вышли из кабинета, и Себастьян, проходя мимо поста, что охранял высокие двери здания, чуть кивнул головой солдатам.

— Ужасно жаркая в этом году зима, — заметил Вискайно, поднимаясь по лестнице. «В Боготе так же?»

— У нас холоднее, у нас же горы, — коротко заметил дон Луис. Вискайно увидел, как его длинные пальцы сомкнулись на рукояти клинка, и, распахнув перед ним двери, сказал: «Вот, это здесь».

Николас Кроу бросил один взгляд на выстроившихся вдоль стены солдат с мушкетами наизготовку, и, все еще не вынимая шпаги, тихо сказал: «Я не понимаю, сеньор Вискайно…»

Себастьян упер ему в спину кинжал и ответил: «Здравствуйте, капитан Кроу, мы рады видеть вас в Акапулько. А вот теперь — отдайте шпагу. Это ведь вашего батюшки, да? Я сразу ее узнал».

Ник спокойно отстегнул оружие и, не поворачиваясь, так и смотря на ружейные дула, протянул клинок Вискайно.

— Я ничего не скажу, — прямая спина капитана Кроу даже не дрогнула.

— Это сейчас, — улыбнулся Вискайно, и забрал у него шпагу. «Уведите, — кивнул он солдатам.

Тео лежала в постели с книгой. «Что-то ты долго, — озабоченно сказала она, подняв голову.

«Мы уж и без тебя поели, прости, детям спать надо было. Если хочешь, я разбужу служанку, она накроет на стол».