— И вот он тебя прямо из огня выхватил? — удивленно спросила Фейге. «Смелый человек твой муж, ничего не скажешь. Погоди, — она приостановилась, держа на весу мокрые руки, — но, если тебя жгли, то и Давида должны были?».

— Нет, — неохотно ответила Эстер, не поднимая глаз. «Меня первой арестовали, на меня служанка наша индейская донесла».

— И что же это она на тебя донесла, дочка? — прищурилась Фейге. «Уж зная тебя, не поверю я, что ты ее била, или еще что — ты на человека никогда руки не подымешь».

Эстер покраснела и пробормотала что-то.

— А ну рассказывай, — велела мать, наклоняясь над корытом, и добавила: «Надо будет одежды для Мирьям пошить, у меня от сестры твоей младшей много детского осталось, а то она вон — растет, не угонишься за ней. Завтра и начнем. Ну, что молчишь-то? — мать испытующе посмотрела на дочь.

Эстер глубоко вздохнула, и, встряхивая выстиранное белье, развешивая его на веревке, начала говорить.

— Да, — задумчиво сказала Фейге потом, выливая воду из корыта. «Ну, ты сватам-то об этом не рассказала, надеюсь?».

— Нет, конечно, — удивилась Эстер. «Объяснила, что убили его, в перестрелке, и все. Зачем им все знать?».

— Незачем, — согласилась Фейге. «Это ж стыд, какой. Хотя, — она помедлила, — наверняка в Испании не одна такая история была. А что с ребенком-то? — забеспокоилась женщина. «С Иосифом? Три годика ведь всего, как он без матери- то будет?»

— Тот священник, итальянец, Джованни, сказал, что позаботится о нем, — мягко проговорила дочь. «Он хороший человек, мама, очень хороший».

— В приют отдаст бедное дитя, и все, — зло сказала Фейге. «И зачахнет там ветвь от ствола Израиля».

— Ну, — Эстер подняла бровь, — все же мать его не еврейка была.

— Не так-то много нас на свете, дочка, чтобы детьми-то разбрасываться, — горько сказала Фейге. «Что ж ты его с собой не взяла-то? Вырастили бы, что нам лишний рот. А так — она вздохнула, — может, и умер-то бедный сирота уже».

— Она есть хочет, — крикнула с плаща старшая Мирьям. «Инжир уже съела, еще просит».

— Пойди ей грудь-то дай, — подтолкнула Фейге дочь.

Вернувшись с маленькой Мирьям, что удобно устроилась у нее на руках, глядя на вечернее, прозрачное небо, Эстер вздохнула: «Хорошо как тут у вас, жалко уезжать будет».

— Ну и оставайтесь, — бабушка нагнулась и поцеловала внучку в мягкую щеку. «Что вам в этом Амстердаме?».

— Ворон без моря не может, мама, — мягко сказала Эстер. «Такой уж он человек. Да и я тоже — я же в медицине уже хорошо разбираюсь, пойду в акушерки, не дома же мне сидеть».

— Точно, — согласилась мать. «Я еще во время оно говорила, на тебя глядя, — эта на одном месте не останется, ты уж и тогда егоза была. Ну, пошли, на стол накроем, скоро уж и отец твой вернется».

— Скучаю я, — пожаловалась Эстер, прижав голову к мягкому плечу матери. «Уже месяц я его не видела, и неизвестно, когда все это закончится. И отец ничего не говорит».

— И не скажет, не знаешь, что ли, отца своего? — ворчливо отозвалась мать. «А что зять мой тут не живет, и не ходит сюда — так сама знаешь, по-другому нельзя».

Эстер только вздохнула, и поцеловала мягкие, темные кудри заснувшей Мирьям.

— В общем, — рабби Алших поднял голову и внимательно посмотрел на Степана, — должен сказать, вы недурно подготовились.

Мужчины говорили по-испански.

— Случай, конечно, — кто-то из сидящих за столом стариков помедлил, подыскивая нужное слово, — непривычный для нас, уважаемый сеньор. Сами понимаете, не так уж часто подобное случается.

Ворон молчал, разглядывая птиц, что летали вокруг расклеванных плодов инжира, лежавших на серых камнях во дворе. «Какая тут осень славная, — вдруг подумал он. «Петька рассказывал про Тоскану — похоже на нее».

— Вам сколько лет? — вдруг спросил Алших.

— Пятьдесят два, — неохотно ответил Степан.

— Ну, — заметили с края стола, — вы юноша еще, у вас все впереди. Торопиться некуда, поживите тут, поучитесь, годика через три-четыре вернемся к этому разговору.

— Я, — изысканно вежливо ответил Ворон, — уже полтора года учусь. Был бы я один, уважаемые господа, я бы ни в коем случае с вами спорить не стал, а прямо сейчас встал бы и вернулся к занятиям. Вы же сами читали письмо от моего учителя из Амстердама.

— Он о вас хорошо отзывается, — Алших пошевелил седыми бровями. «Конечно, у вас, как бы это выразиться, — особая ситуация…»

Сидящий справа от Алшиха мужчина наклонился и что-то прошептал ему в ухо.

— Вы думаете, я этого не знаю, рав Хаим? — Алших поскреб в бороде и внимательно посмотрел на Ворона. «Вот что, уважаемый — вы ведь понимаете, на что идете?».

— Понимаю, — хмуро ответил Степан. «Вы же сами писали: «Слова, исходящие из сердца, проникают прямо в сердце». Ну вот — и я сейчас с вами говорю своим сердцем. Я, — Ворон помедлил, — еще никогда, и ни с кем так не говорил, сеньоры».

— Ну, — Алших отпил воды. «Нам, понимаете ли, не хочется, чтобы к еврейскому народу присоединялся человек, который предаст его в случае опасности».

Степан, даже не думая, что делает, потянулся за шпагой. «Простите, — он чуть покраснел.

«Старая привычка».

— Неплохая привычка-то, — рассмеялся кто-то.

— Я, — спокойно сказал Степан, — спас свою будущую жену от костра. Я, сеньоры, ни разу в жизни не бросал никого в опасности. И про меня можно услышать многое, но я никогда не предавал. И делать этого не собираюсь, что бы ни случилось».

В раскрытые ставни было слышно, как поют птицы на дворе.

Алших потер нос и взглянул на Степана. «Вы идите, Авраам, — ласково сказал он, — идите, занимайтесь, а мы тут поговорим».

Тесть ждал его, углубившись, как всегда, в книгу. Степан сел напротив, измученно сказав:

«Пятый раз уже, а они все никак решить не могут».

— А ты что думал? — Никита Григорьевич хмыкнул. «И пятый, и десятый, и вообще — сколько понадобится, столько и будут с тобой говорить».

— Я этого не вынесу, — буркнул Ворон, разворачивая потрепанный том. «Как дома?».

— Дома все хорошо, — улыбнувшись, ответил Судаков. «Там в комнате у тебя белье чистое, — я принес, и Эстер тебе кое-что поесть собрала, а то знаю я, как вас тут кормят, — он обвел глазами маленькую, заваленную книгами комнату.

— Даже на Шабат и то к вам нельзя, — вздохнул Степан. «Говорю же, не вынесу».

— Вынесешь, Ворон, — Судаков потрепал его по плечу. «Давай, читай, там есть отрывок, который я с тобой обсудить хочу».

В полуоткрытые ставни дул холодный, горный ветер. Рав Алших прижал бумаги на столе камнем и сказал, поежившись: «Закройте, пожалуйста, окно, я понимаю, что в восемьдесят один год я тут один из самых младших, но все равно — зябко».

В переносной печке еле теплился слабый огонь.

— Все равно, — проворчал кто-то из стариков, дыша на руки, — полтора года — это очень маленький срок. Не верю я в его искренность.

Моше Алших почесал переносицу кончиком пера. «С одной стороны, рав Иосиф, я с вами согласен, с другой — зачем тогда ему все это нужно? Я навел справки — он любимец английской королевы, богатый человек, жил бы себе спокойно в Лондоне. Какую выгоду он получит от того, что станет евреем?».

— Жену, — сумрачно ответил рав Хаим Виталь, взглянув на своего учителя.

— Опять же, — возразил ему рав Моше, — не думаю, что там, у себя, в Англии, он испытывал затруднения с женитьбой.

— Нельзя, чтобы человек становился евреем только ради брака, это запрещено, — резко проговорил кто-то.

— Знаю, — согласился Алших. «Но вы, же сами видели его, и много раз уже, — если бы он был из тех, кто быстро загорается, и так, же быстро тухнет, — я бы не стал с вами спорить. Но что-то мне подсказывает, что этот человек — не такой».

— Еврейский ребенок должен жить в еврейской семье, — тихо сказали откуда-то сзади. «Все же дети растут быстро, зачем дочь лишать отца надолго? Он, конечно, будет ждать столько, сколько от него потребуется, но дитя-то — лучше чтобы у него было, оба родителя».