Вельяминов помолчал и вздохнул.

— Сбирайся-ка ты, Федосья. Я сейчас мигом на Рождественку и обратно — не след им сейчас дома сидеть, возьму возок и доставлю их сюда, а от нас уж и поедете в подмосковную-то.

Если туда, — он указал глазами на потолок, — дойдет, что Марья в тягости, никуда им уж не сбежать.

Однако, покрутившись по московским улицам, Федор вернулся на Воздвиженку ни с чем — тиха была усадьба Воронцовых, тиха и ровно безлюдна, а у ворот был выставлен стрелецкий караул.

Степан Воронцов что есть мочи мчался по ночной, спящей Москве. С того момента, как он услышал от рыдающей матери, и растерянного, вмиг постаревшего отца о позоре Марьи, и выбежав во двор, вскочил на коня, не было у него иных мыслей, кроме мести.

То была его сестра, с которой они лежали в одной колыбели, с которой, поддерживая друг друга делали первые шаги, с которой учились, играли, дрались и мирились. Сестра, — упрямая, вспыльчивая, красивая, единственно родная Марья. А теперь она страдала, изуродованная насильником, принужденная растить его плод, раздавленная, потерявшая честь и гордость.

Там, в крестовой горнице, Степан, не мог поверить словам отца. Но, когда он взглянул на измученное, поблекшее лицо матери, которая могла лишь тихо плакать, — он отступил на шаг и сказал:

— Не бывать тому, чтобы Марья осталась не отмщенной, слышите меня? Даже если я сам я погибну.

— Степа, — подняла Прасковья наполненные слезами лазоревые глаза, «но ведь государь это…»

— А что, ежели он государь, он Божьего закона выше? — Степан спокойно снял со стены кинжал. «Сказано же в Писании: «Аще же обрящет человек деву обрученую, и насиловав будет с нею, убийте человека единаго бывшаго с нею».

Михайло подошел к Степану, и, на мгновение, обняв его, перекрестил.

— Храни тебя Бог, — сказал он, и повернулся к жене: «Прав Степан, да и нам после этого умирать не стыдно будет. Только кровью бесчестие наше смывается».

Рядом, совсем близко, встали стены Кремля — светлые, ровно плывущие куда-то в полуночи. Степан соскочил с коня и на минуту замер, прижавшись щекой к его холке.

— Прощай, — сказал он тихо. «Послужил ты мне верно, а теперь иди на все четыре стороны».

Белый жеребец тихонько прянул ушами и коротко, грустно заржал.

Царь был в трапезной с ближними ему боярами — Матвей Вельяминов сидел у его ног на ковре, играя в шахматы с сыном окольничего Басманова — Федором, синеглазым отроком с тонким, будто девичьим лицом.

Братья Адашевы — воевода Алексей, ближний советчик царя, и Даниил, только что вернувшийся из похода по Вятке и Каме, где он с дружиной усмирял казанцев и ногаев, рассказывали государю о Пермском крае.

— Проплыли мы Усолье Камское и по реке Колве дошли до Чердыни, — сказал широкоплечий, с обветрившимся лицом, Даниил Адашев. «Оттуда пошли к остякам, в становища ихние — так они показали нам путь на восток, туда, откуда солнце восходит. Толмачом был у нас инок Вассиан, из Богословского монастыря — он говорит, что ежели держать из Чердыни на юго-восток, в полумесяце пути оттуда Большой Камень лежит.

— Приказал я в прошлом году землю измерить, и чертеж всему государству сделать, — сказал Иван. «Замеряли вы те места, по коим ходили, Даниил Федорович?»

— По твоему велению, государь, все сделали, ответил Адашев. «Вот — и он развернул на столе искусно нарисованную карту.

— Кто ж вычерчивал так? — спросил Иван, вглядываясь в переплетение рек.

— Мы начерно делали, а как воротились из похода в Богословский монастырь, тот инок Вассиан, что толмачом у нас был, вот эту карту и закончил.

— Толково, — протянул государь и обернулся. «Матюша, а Вассиан этот инок — не брат ли тебе по плоти?»

— Так и есть, — сказал юноша, подходя к царю. «Старший брат мой, Василий в миру».

— Красен сынами Федор Васильевич, — улыбнулся Иван. «Матвей, а крестница-то моя, Марфа, как поживает?»

— Растет, баловница, — улыбнулся отрок. «Не девка, а огонь».

— Ну, бояре, пора и на покой, — потянулся Иван и широко зевнув, перекрестил рот. «Небось, не мне одному к хозяйке своей хочется».

В горнице раздался смех и тут же его покрыл высокий, взволнованный юношеский голос:

— Ты сначала ответ за свои преступления держи, царь!

Иван нахмурился, но тут, же улыбнулся.

— Степан Михайлович! Редкий гость ты у нас, как видно, в Новгород ты еще не уехал? Ты проходи, садись, вина ты не пьешь, знаем, кваса налейте сыну боярскому.

— Да как ты смеешь, — сказал Степан, все еще стоя у двери, — думаешь, все позволено тебе, и нет над тобою суда человеческого али Божьего? Сестру мою девицу не ты ль опоганил?»

— Боярышню Марью? — поднял брови Иван. «Выздоровела ль она от хвори-то своей?»

— Душа ее никогда не излечится, — Степан стоял, выпрямившись, ровный, как струна. «Как же ты мог, государь, создание невинное насильничать?»

— Ты, Степан Михайлович, молод, а молодая кровь — она горяча, — усмехнулся царь. «Вона Матвея-то, сродственника своего, спроси, что на самом деле приключилось с Марьей?»

— Распутничала сестра твоя, Степан, и понесла от распутства, — сказал улыбающийся Матвей. «Как узнал я это, так и сказал ей, что не встану с ней под венец — кому жена блядовитая нужна? А что она после этого руки на себя наложить вздумала — это уж не моя забота».

— Да ты… — рванулся к нему Степан.

— Тихо, тихо, — удержал его царь. «Я тебя, Степан Михайлович, понимаю — кому охота краснеть за сестру, коли она, не честна девица, а потаскушка срамная? Мой тебе совет — возвращайся домой, да и везите с отцом Марью в монастырь — иночество грех ее покроет».

Царь наклонился к юноше и потрепал его по щеке.

Степан низко поклонился и смиренно сказал: «Прости меня, царь-батюшка».

— Да что ты, — обнял его Иван, «сам я таким горячим и несдержанным был. А ты, Степа, приходи к нам чаще — скучаем мы по тебе».

— Спасибо за приглашение, государь Иван Васильевич, — Воронцов улыбнулся, и быстрым, четким, смертельным движением вонзил кинжал в левый бок царя — туда, где билось сердце.

— Не вернется он, — Прасковья Воронцова посмотрела на мужа измученными глазами, стараясь не зарыдать. «Что бы ни случилось, закончит Степа дни свои на плахе али на колу».

Михайло молчал. Невыносимо стыдно было ему, что это не он, отец, сейчас мстил за обесчещенную дочь, а сын его, который и не жил-то еще, и не видал ничего.

— Собирайся, — наконец сказал Воронцов. «Бери Марью, Петра и уезжай».

— В подмосковную? — Прасковья тяжело, будто старуха, поднялась.

— Нет, — Михайло подумал. «Опасно вам там будет, ино близко это. В ярославскую вотчину надо вам, наверное. Там затаитесь, может, и не найдут».

— А ты? — Прасковья взглянула на мужа.

— Могу ли я бежать, аки трус, коли сын мой в оковах будет? — ответил ей Михайло. «Мало того, что не я за Марью отмстил, так еще и удеру, оставив Степана одного? Не бывать этому, жена. Честно я жил, так и помру тоже достойно».

— Что же, — Прасковья подошла к нему и обняла, положив голову на плечо, — это расстаться нам надо сейчас, Михайло?»

— Да по всему выходит, что так, — муж прижал ее к себе, — кратко, на миг, и тут же отпустил:

«Ссоберетесь когда, так я с детьми попрощаюсь».

Жена перекрестила его. «Храни тебя заступница, Богородица пресвятая».

— Прасковья, — вдруг сказал муж, «Петю-то с честью воспитай».

Женщина сглотнула слезы. «Как же еще, коли отец и брат старший у него такие, как вы. Коли б ты жив, остался, так не стыдно тебе б за сына было, Михайло».

— И Марья, — добавил муж. «Ты с ней ласкова, будь, может, и оправится она. Помолюсь я за дочь нашу у престола небесного, Прасковья. Ну, иди, — Михайло ласково подтолкнул ее, — на рассвете бы вам и выехать».

Женщина медленно, будто во сне, пошла к двери, и, остановившись, оглянулась. Муж, уронив голову в ладони, сидел на лавке.

— Да что ж ты мне сердце-то рвешь? — глухим голосом сказал Михайло, не глядя на жену.