Кровь отхлынула от лица Башкина и стало оно, ровно мука, — белым.

— А ты что испужался-то? — ласково спросил окольничий. «Очаг, — это так, ну ежели ты запираться будешь. Ты нам с боярином и с холодной иглы все расскажешь, всю, как мы говорим, подноготную».

Басманов захихикал и осекся, испуганно взглянув на Федора Васильевича.

— Шутим мы так, — пробормотал он.

— Смешно, — мрачно сказал Вельяминов и поборол в себе желание закрыть глаза.

— Ну, начнем, благословясь, — наклонился над столом Басманов. «Ты левую ручку давай-то, Матвей Семенович, потом придется подписаться под словами своими, а после досочки этой, каюсь, писать тебе тяжеленько будет».

Башкин положил левую руку на стол и взглянул прямо в лицо Федору.

— Вот, — сказала Феодосия, отмеряя горстью сухую траву. «Заваришь и будешь давать ей кажное утро и кажный вечер по ложке. И запивать дай, он горький, неприятный отвар этот.

Крови и придут, через два, али три дня. Больше их будет, чем обычно, и тошнить ее будет — но это ничего страшного».

— Понятно, — Прасковья вздохнула. «А сказать-то что ей, что, мол, за питье?»

— Правду и скажи, — Феодосия завязала холщовый мешочек. «Чего утаивать-то?»

— А вдруг откажется она, — Воронцова помолчала. «Не силой ж ее поить».

— А ты предложи, да и посмотри, что ответит она — Федосья вдруг потянулась и обняла Прасковью. «Излечится Марья, вот увидишь».

— Дочка, — неуверенно сказала Воронцова, входя в Марьину светелку, — ты как сегодня?»

— Да лучше, матушка, — улыбнулась боярышня. «Петенька прибегал, вот, — она подняла с кровати игрушечную тележку, — колесо у него соскочило, так я чиню».

— А что ж Степану он не принес? — спросила Прасковья, прикасаясь губами ко лбу дочери.

— Да тут работа тонкая, я лучше сделаю, — Марья поставила колесо на место и подняла на мать синие глаза: «Сказать ты что хотела?»

— Марьюшка, — Прасковья откашлялась, будто у нее першило в горле, «ты помнишь, как несчастье с тобой приключилось?»

Боярыня с ужасом увидела, как по щеке дочери ползет одинокая слеза. Марья отвернулась к стене и прошептала: «Как же мне не помнить, маменька, коли кажную ночь оно ровно заново приходит».

Прасковья обняла дочь и прижала ее голову к груди. «Ты поплачь, доченька, поплачь, легче-то тебе станет, душеньку свою не терзай так». Марья разрыдалась и невнятно сказала: «Или какие еще нехорошие вести ты мне принесла?»

— Да уж не знаю, милая, — Прасковья побаюкала дочь. «Понесла ты, Марьюшка».

Дочь высвободилась из ее рук, кровь отхлынула от ее лица, и сказала она твердым голосом, голосом прежней Марьи:

«В воду я кинусь, или на огне сожгусь, но отродье его рожать не буду! Велел он мне грамотцу ему послать, ежели дитя я зачну — но не бывать этому, лучше смерть, чем участь такая!».

Прасковья, как могла, утешила дочь, и уложила ее отдыхать. «Ино нельзя травы-то давать, с Михайлой не посоветовавшись, — подумала она, прибираясь в горнице.

«Может, надо бы Марью из Москвы увезти — подальше от царских глаз. Правильно, конечно, Феодосия говорит — выкинула и выкинула, но за эти настои-то и на костер взойти можно, ежели донесет кто. А тут плоть государеву травим».

После второй иглы Башкина без сознания унесли из пыточной палаты.

— Говорил же я тебе, Алексей Данилович, — раздраженно сказал Федор, — слаб он. Даже для тисков твоих — и то слаб, вона, как глаза-то у него закатились. И все равно, на своем стоял».

— Так батюшка, Федор Васильевич, — захлопотал окольничий, — это ж только первое испытание у него было».

— Первое? — удивился Федор?

— Ежели преступник на своем стоит, — ну вот как Матвей этот, — три раза его пытать надо, — объяснил Басманов. «И только если все три раза показывает одно и то же, — тогда, значит, правду говорит».

— А, — протянул Федор. «Что же, завтра ты ему опять тиски приготовил?»

— Ну, — широко зевнул окольничий, — надо ему в себя прийти. У его сейчас ногти вырваны, на тех двух пальцах, смысла его спрашивать, сейчас нет, в боли он.

Как отойдет — дня через три, так и продолжим. Я тебе покажу-то, что у нас еще есть — мастера у нас хорошие, инструмент в порядке содержим, вместе и выберем, что дальше-то его ждет».

— А нам за это время, Алексей Данилович, надо ответы-то его привести в порядок, — сказал Федор. «Опять же, мне это все переписать надо, не в таком же виде их царю подавать, — он указал на забрызганные кровью Башкина бумаги. «У тебя как с письмом-то?»

— Да не очень, по правде говоря, — заискивающе пожал плечами Басманов. «Подписаться могу, а более ничего».

— Ну, вот видишь, — высокомерно ответил ему Вельминов, — значит, все на меня ложится».

— Если б не ты, батюшка Федор Васильевич, — заискивающе улыбнулся окольничий, — я б и не знаю, что делал. Кости ломать — у нас мастеров много, а грамотных — нетути».

Михайло с Прасковьей сидели при единой свече в крестовой палате.

— Пока не прознал он об этом, надо Марью подальше куда отправить — устало сказал Прасковье муж. «Ты ей трав-то пока не давала?»

— Нет, заварила только, да хотела ж с тобой посоветоваться. Марья сказала, что он грозил ее до родов в монастырь упрятать, чадо забрать, а ее саму насильно в иночество постричь, — Воронцова заплакала тихими, быстрыми слезами.

— А Федосья что сказала? Когда начнется-то у нее? — Михайло покраснел, говоря это.

— Дня через два, али три, как зачну отваром ее поить, — ответила Прасковья.

— Ну, так ты сегодня и начни, а завтра повечеру поезжайте в подмосковную, там и укроетесь, там и… — Воронцов осекся и взял жену за руку: «Не думал я, Прасковья, что так все обернется».

— Кто же думал-то, Михайло, — покачала головой его жена. «Главное, чтобы дети наши живы да здоровы, остались, остальное-то приложится».

— А не дойдет до него? — тревожно спросил ее муж.

— От кого ж дойти? Кроме тебя, меня и Федосьи Никитичны и не знает никто. Степану, и тому ж я не говорила.

— Что не говорили? — открывая дверь, спросил их сын.

Феодосия постучалась в дверь опочивальни и приложила губы к замочной скважине:

— Федя, ты там?

Засов со скрипом поднялся и Федор, отойдя в сторону, пропустил ее внутрь.

— Тебе, может, поесть, чего принести? — спросила жена, убирая с глаз, долой пустую бутылку и стакан.

— Не бойся, — Федор хмыкнул, — не сопьюсь я. Только вот, не знаю я, как жить мне дальше.

Помнишь, сыну-то своему я про честь и бесчестие говорил?»

Феодосия кивнула.

— Ну, так вот, — Федор распахнул ставни и вгляделся в пустую, темную Воздвиженку. «А не бесчестие ли то, что я сегодня сидел напротив Матвея Семеновича, видел, как страдает он, и молчал? Казалось бы — мне Басманова, тварь эту, задушить, али заколоть — минутное дело. Вывел бы Башкина из приказа, да и увез с глаз долой. Однако не мог я этого сделать, Федосья».

Женщина подошла к мужу и, потянувшись на цыпочках, обняла его — всего, как только лишь одна она и умела на всем белом свете.

Федор погладил ее по голове, и спросил, вглядываясь в серые, бездонные, ровно озера на севере, глаза:

— Не жалеешь-то, Федосья, что замуж за меня вышла? Видишь, какой я тебе достался — ломаный, да битый, да еще неизвестно, что далее с нами будет.

— Что бы ни было, — тихо сказала жена, — вместе мы через это пройдем, Федя, не разлучаясь.

А что ты говоришь насчет сожаления — ничего кроме счастья, не ведала я с тобой, и не изведаю.

И не бесчестие то, Федор — на тебе я да Марфа, нет у нас иной опоры, и защитника, окромя тебя. Ежели погибнешь ты — куда нам деваться?»

Федор еще постоял, баюкая жену в своих объятьях.

— Ты к Прасковье-то ездила? — спросил он. «Что там с Марьей у них?»

— Плохо с Марьей, — Федосья поглядела на мужа снизу вверх. «Понесла она от царя-то».

Федор отпустил ее и задумался. Глядя испытующе на жену, он спросил:

— Трав, каких ты им не возила-то?

— Возила, конечно, — ответила Федосья.