Они хотели рассказать обо всем кузену Анри. Виллем намеревался проводить Элизу в Ренн. Девушка посчитала на пальцах. Ребенка надо было забирать из Парижа в середине следующего лета.

- Документы мы оформим, - Виллем помолчал, - конечно, преступление, лгать в префектуре, но Анри на это пойдет. Мы семья.

Доктор де Лу должен был заявить под присягой, что он принимал ребенка, на рю Мобийон, и что это действительно сын Виллема и Элизы. Они решили взять мальчика. Виллем вздохнул:

- Нехорошо так говорить, но если будет девочка, папа останется недоволен, а второй раз..., - он не закончил. Элиза кивнула:

- Ты прав, милый. Пусть будет мальчик. Тоже Виллем, - она нежно улыбнулась.

В спальне пахло ландышем, окна были растворены на лесистые холмы вокруг замка. На ковре стояли сложенные саквояжи. Завтра утром они уезжали в Остенде. Элиза устроилась под боком у мужа: «Спасибо тебе, милый мой».

- Я тебя люблю, - просто ответил Виллем.

- Ты спи, пожалуйста. Ты устала, волновалась..., - жена задремала. Он осторожно встал и устроился на подоконнике, покуривая папиросу:

- Ничего, - сказал себе Виллем, - ничего страшного. Это дитя, сирота..., Мы его вырастим, мы справимся, - он обернулся и посмотрел на мерцающие серебром, в свете луны, волосы Элизы:

- Девочка моя, бедная, как ей тяжело сейчас. Вот и будешь рядом, - велел себе Виллем, - всегда, пока вы живы. Мы станем родителями..., - внезапно, понял юноша:

- Господи, какая ответственность, это ребенок..., - он потушил папиросу: «Все будет хорошо, я верю».

Элиза стояла, глядя на море. Она увидела детей на берегу, некоторые были совсем маленькими. Няни, в серой форме, с платками на голове, ласково вытирали их холщовыми полотенцами. Элиза подумала:

- У нас тоже такой появится. Надо нанять в Париже хорошую кормилицу. Кузина Эжени посоветует надежную женщину. Пусть она с нами в Мон-Сен-Мартен вернется. Малыш будет лепетать, улыбаться..., - девушка поняла, что и сама улыбается, - потом ходить начнет...

Она заметила, что дети на песке не ходят. Некоторые ползали, многие просто сидели на руках у нянь.

- Господи, - перекрестилась Элиза, - бедненькие, они болеют. Это, наверное, приют какой-то. Надо узнать, - велела она себе, - надо им помочь, деньгами. Мы с Виллемом договорились, если все получится, с ребенком, то мы будем поддерживать приюты.

Элиза прищурилась, ища глазами кого-то из врачей. Девушка вздрогнула. Сзади раздался мягкий, полузабытый голос: «Это вы..., вы, кузина Элиза?»

Он почти не изменился, только появилась легкая морщина на высоком лбу. Темные, красивые глаза взглянули на нее. Давид, сняв шляпу, поклонился: «Я вас увидел с берега, но все никак не мог поверить, что это вы, кузина».

От ее белокурых, заплетенных в небрежную косу волос, пахло солью. Вокруг носа высыпали веснушки. В больших, серых глазах играли искорки солнца.

- Кузен Давид, - она подняла голову и зарделась, - я никак не ожидала..., Я очень, очень рада вас видеть. Я помню, - Элиза прикусила розовую губу, - нам нельзя за руку здороваться.

На ее белом пальце блестело золотое, обручальное кольцо и второе, с бриллиантом. Она была рядом, маленькая, нежная, и Давид понял:

- Пять лет я ее не видел. Цветы надо купить, обязательно. Господи, я и не чаял, что встречу ее. Нельзя, - велел он себе, - нельзя, забудь о таком. Она замужем, ты женат...

По дороге к Палас-Отелю, где остановились де ла Марки, Давид рассказал ей, что каждое лето приезжает в Остенде осматривать детей из приюта для чахоточных.

- У них поражены кости, - вздохнул мужчина, - суставы..., Очень не хочется делать ампутации, они малыши еще, но иногда приходится. Это не еврейские дети, - добавил он, - приют общий, и для католиков, и для протестантов. Я просто, как и другие врачи, помогаю им, - Давид развел руками, -бесплатно.

- Да, - задумчиво сказала Элиза, - я помню. Папа мне говорил, что у вас, евреев, нет сирот. Я вам передам чек для приюта, кузен Давид, - она кивнула на белые колонны, - может быть, вы хотите позавтракать вместе..., - Элиза ахнула и зарделась: «Простите, я не подумала...»

Его темные, немного вьющиеся волосы были прикрыты кипой. Она увидела улыбку на загорелом лице:

- Мою гостиницу не сравнить с Палас-Отелем, кузина, но в ней подают отличный завтрак. Это недалеко, - он взглянул на свой хронометр, - и я вас потом провожу.

- Это было сладко, так сладко, поняла Элиза, просто идти рядом, слушая его мягкий голос. Давид рассказал ей все семейные новости и Элиза кивнула:

- Хорошо, что у тети Марты новое дитя. Я ей телеграмму пошлю, обязательно. А как ваш сынишка? -она внезапно, подумала, о той женщине, Рахили, что видит его каждый день, ужинает с ним, сидит с ним у камина..., - Элиза оборвала себя:

- Это грех, - твердо сказала девушка, - страшный грех. Он женат, ты замужем, вы любите своих супругов. Забудь, забудь…, В Париже, после того, как я сыграла Шопена, он вздохнул: «Как бы я хотел, кузина Элиза..., - и не закончил. Просто посмотрел куда-то вдаль.

Он и сейчас смотрел поверх ее головы, Элиза была много ниже, на море.

- Хорошо, - помолчал Давид, - Шмуэлю три года исполнилось. Весной мы ему волосы постригли, как у нас принято. Осенью учиться пойдет. И у сестры моей все отлично. Она на Суэцком канале, вместе с мужем, капитаном Кроу.

Мирьям писала, что компания наняла ее для организации полевой клиники: «Здесь много несчастных случаев, все-таки стройка. Я ассистирую врачам и занимаюсь. До того, как мы отправимся в Арктику, я надеюсь сдать врачебные экзамены в Сорбонне».

О детях Мирьям ничего не упоминала. Давид сложил листок: «Все-таки поедет она, вслед за Стивеном, в экспедицию. И не отговоришь ее. Впрочем, она всегда упрямая была».

Жена подняла темные глаза от шитья: «Он ее муж, Давид. Если бы ты куда-нибудь поехал, я бы тоже поднялась и пошла вслед за тобой, как иначе?»

Давид отчего- то почувствовал горькую, тяжелую боль в сердце. Он, нарочито весело, заметил:

- Я дальше Брюсселя и Парижа не езжу, любовь моя, и не собираюсь. Пойдем, - он вынул шитье из рук Рахили, - ляжем сегодня пораньше.

Жена заснула, прижавшись к нему. Давид лежал, вспоминая строки из письма бабушки:

- Есть вещи, милый мой, над которыми разум человека не властен, а только лишь душа. А что с ними делать, это решает каждый человек, для себя. Ты помни, Господь не хочет, чтобы люди страдали.

Он тогда поднялся, пошел в кабинет, и достал из анатомического атласа ее телеграммы. Давид сам не знал, зачем хранит эти старые, пожелтевшие листы бумаги. Ему просто хотелось слышать ее голос. Он курил и перечитывал их, вспоминая букет белых роз в ее руках, и то, как она играла Шопена.

За завтраком они говорили о семье. Элиза ахнула: «Вашей бабушке почти сто лет!»

- Девяносто четыре, - улыбнулся доктор Кардозо, - она в лесу живет, на мельнице. У них воздух чистый. Мой дед, рав Аарон Горовиц, тоже очень долго прожил. Моя мама родилась, когда ему седьмой десяток шел. Впрочем, - он налил Элизе кофе, - дед кузена Питера, вот, кто долгожитель. Ему за сто лет было, когда он умер.

Он довел ее до Палас-Отеля и замялся:

- Кузина Элиза..., Вы знайте, пожалуйста, если вам нужна какая-нибудь помощь, то я всегда..., - Давид вздохнул и решительно закончил: «Просто свяжитесь со мной».

- И больше я ничего сказать не мог, - он проводил взглядом широкие, немного покачивающиеся бедра, пышную косу. Ее волосы высохли, играя золотом на солнце. Элиза шла, не оборачиваясь, вдыхая запах белых роз. Давид купил ей букет: «Как тогда, на вокзале. Помните?»

- Я все помню, - хотела ответить Элиза, но смогла только кивнуть.

- Не смей, не смей..., Он просто родственник, друг. Ничего не будет, ничего не может быть, -повторяла себе девушка, поднимаясь по лестнице.

Они занимали два смежных номера, на втором этаже Палас-Отеля, с большим, кованым балконом. Элиза толкнула дверь. Она увидела, что муж и свекор сидят за завтраком, а на бархатной кушетке красуется открытый саквояж.