— Хорошо, — она медленно погладила Элизабет по каштановым локонам. Та почмокала, повертелась и заснула еще глубже.
— Сначала я хотел написать, — Джованни усмехнулся, — но…такие вещи лучше говорить».
Майкл с Ником шлепали по мелководью, вооруженные, какими-то палками.
— Я вас люблю, — сказал Джованни, глядя на сияющую гладь реки. Она, было, открыла рот, но ди Амальфи мягко попросил:
— Дайте мне договорить, хорошо? Это…, - он помолчал, — довольно, нелегко. Я просто хотел, чтобы вы знали, Мария. Если вы мне скажете, что больше не хотите меня видеть — так тому и быть. Мне будет…, - он опять помолчал, — больно, но это ваше право. Вы, наверное, думаете, что это безумие — я вас вижу второй раз в жизни…
Она стояла, укачивая спящую девочку, глядя на сыновей.
— Нет, — ответила она еле слышно, вспомнив, как в первый раз увидела Степана — там, в передней старой усадьбы Клюге — увидела, и не смогла глаз от него отвести.
Она тогда тихо плакала в подушку, считая дни, не в силах подумать, что вот еще немного — и он уйдет в море, а она так и не сможет, не посмеет ничего сказать.
— А если я скажу, что хочу? Видеть вас, — тихо произнесла Мария.
— Тогда я отвечу, — Джованни улыбнулся, — истинно, Господь благ ко мне, и нечего мне больше желать.
— Мне надо подумать, — Мария помедлила. «Я напишу вам, хорошо?».
Он кивнул, не смея поверить тому, что, — может быть, — счастье так близко, совсем рядом.
— Любовь есть дар великий, — внезапно, нежно сказала она, целуя голову Элизабет, — нам ее Господь посылает, и Его за это благодарить надо.
Проводив их, он зашел в собор Святого Павла и преклонил колени. Здесь было хорошо, — просто и светло, и Джованни почувствовал покой. Покой и счастье, каких он не испытывал уже давно, со времен своей жизни в Женеве.
— Спасибо, — шепнул он. «И вправду, имя Твое — добро».
Дети давно уже спали, а Маша все сидела, подперев голову рукой, глядя на сумрачный туман, поднимавшийся над рекой. Было прохладно, с луга тянуло сыростью, и где-то в камышах, вдали, кричала выпь.
Наверху, над домом, стремительно, шурша крыльями, пролетела сова — на охоту. Маша зажгла свечу, и, потянувшись за своей Библией, раскрыла ее — на Десяти Заповедях.
«И ничего про любовь», — вдруг, горько, улыбнулась женщина. «Только о прелюбодеянии. Как это Лютер толковал шестую заповедь: «Мы должны бояться и любить Бога так, чтобы в мыслях, словах и делах быть чистыми и целомудренными, и чтобы каждый из нас любил и почитал своего супруга».
Она вздохнула, вспомнив то, что совсем не хотелось вспоминать, и пролистала книгу дальше.
«Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» — прочла она, и потянула к себе перо с бумагой.
Маша долго смотрела на чистый лист, а потом, озлившись на себя, почти не думая, быстро написала все то, что хотела сказать еще там, на берегу реки, и запечатала конверт.
Она стояла посреди комнаты, глядя на него, и Джованни вдруг подумал: «Господи, ну как мне Тебя благодарить?»
— Счастье мое, — сказал он, опускаясь на колени. «Я так боялся, что ты не приедешь».
Мария положила маленькие, — как у ребенка, — руки, на его голову, и чуть погладила волосы.
«Как же я могла не приехать? Я ведь написала тебе» — вздохнула она.
— Я сидел и думал — вдруг не с кем было оставить детей, вдруг карета сломалась, вдруг еще что-нибудь, — Джованни взял ее пальцы и стал целовать — один за другим. «Господи», — сказал он, «у тебя руки, словно из жемчуга сделаны. Если б ты знала, какая ты красивая!»
Он прижался лицом к ее ладони, и она вдруг почувствовала что-то теплое.
— Ты плачешь? — недоверчиво спросила она, не понимая, как может плакать этот жесткий, немногословный человек.
Он вдруг ощутил страшную, непреходящую боль и сказал:
— Мне ведь скоро надо уезжать, а это значит — расстаться с тобой. Я не могу, не могу даже думать об этом. Я ведь там, — он махнул рукой на юг, — совсем один.
— Как ты живешь? — тихо спросила она, поднимая его.
Джованни сел в кресло и пристроил ее у себя на коленях. Он чуть не застонал вслух, ощутив ее сладкую, женскую тяжесть и заставил себя замолчать.
— Работаю, — сказал он глухо, потершись щекой о ее мягкие косы. «Стараюсь выжить по мере возможности. Вечером прихожу домой и читаю».
— Что? — ее черные, наполненные искрами, глаза были совсем рядом.
— Древних, — он хмыкнул. «Они спокойней».
— Горация с Овидием? — она прищурилась.
— Их тоже, — Джованни помедлил, вспоминая.
— Ты гадать перестань: нам наперед знать не дозволено, Левконоя
— Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему, - завершила Мария и, улыбнувшись, посерьезнела. «Вот только я доверяю будущему».
— Я тоже, — сказал он, глядя в ее дивные глаза.
— Еще читаю Библию, — он вдруг рассмеялся. «Мне же нельзя дома держать ничего из наших книг, опасно это, вот и остается только она». Он помолчал, и, проведя пальцами по ее щеке, сказал:
— O sposa mia, miele e latte son sotto la tua lingua.
Мария, повернувшись, поцеловала его, и он понял — действительно, молоко и мед были на устах ее.
— Ну, и не только Библию. Давай-ка, послушай, — Джованни, улыбнувшись, потянулся за маленьким томиком, лежавшим на столе, и стал читать ей «Декамерон» — новеллу о юноше, что поступил садовником в женский монастырь.
Он читал, переводя с листа, обнимая ее одной рукой, чувствуя, как бьется ее сердце. Когда он закончил, и отложил книгу, ее щеки были ярко-алыми, и она глубоко, прерывисто вздыхала.
— Понравилось? — он очень осторожно провел губами по шее, чувствуя, как пахнут ее волосы — весенними цветами. Мария вдруг развязала чепец, скинув его на пол, и сказала, не поворачиваясь:
— Распусти мне косы.
Локоны упали в его руки — тяжелые, черные, блестящие, и, прежде чем отнести ее наверх, Джованни зарылся в них лицом, благословляя тот день, когда увидел ее.
Он подхватил ее на руки и, усадив на кровать, увидел, как под скромной, серой тканью платья светится ее тело. «И вправду, будто мрамор», — подумал он, опускаясь на колени.
Она обжигала губы, как полуденное солнце.
Мария вдруг наклонилась и шепнула что-то ему на ухо.
— Уверена? — спросил Джованни и вдруг увидел, как ее глаза мгновенно наполнились слезами. «Да уже шесть лет как», — сказала она, отвернувшись.
— Прости, прости, пожалуйста, — он стал целовать ее и вдруг горько подумал, что Господь все же иногда бывает, несправедлив — как можно было отказать этой женщине в материнстве?
— Ничего, — сказал он нежно, так нежно, как только мог. «Ничего, любовь моя. Это неважно».
А потом он уже больше ничего не мог говорить, — потому что Мария была вся в его руках.
Она принадлежала ему, — и это было лучше, чем все его мечты.
Она вдруг почувствовала то, что, — как она думала, — никогда в жизни уже не испытает, и успела отчаянно, до крови, закусить руку.
— Нет, — попросил он. «Пожалуйста, любовь моя. Я хочу слышать».
И он услышал — подумав еще, что запомнит это навсегда.
Потом она долго лежала с закрытыми глазами, тяжело дыша, даже не отвечая на его поцелуи.
— Прости, — наконец, сказала она. «У меня еще ни разу так не было».
Джованни рассмеялся и осторожно устроил ее рядом: «Теперь будет всегда, поверь. Тебя, Мария, Господь сотворил такой. Я всего лишь немного помог, вот и все».
Она покраснела — вся, и потянула на себя простыню.
— Не надо, — сказал он, останавливая ее руки. «Не надо, Мария».
— Я, — она вдруг запнулась, отвернувшись.
— Ты прекрасней всех, кого я видел в жизни, — сказал он, мягко прижимая ее к себе.
— Но ведь, — она все еще краснела. «Я же рожала».
— И хорошо, — усмехнулся Джованни и умостил ее всю в своих руках. «Я, знаешь ли, это сразу заметил», — он обхватил ладонями ее тяжелую, большую грудь. «Я хоть и протестант, но все же итальянец — если я привезу тебя в Рим, мне придется держать тебя взаперти, — иначе все мужчины сойдут с ума».
