- Кто была моя настоящая мать, кто отец, я теперь не узнаю, - подумал он и вслух заметил: «По дороге, Наримуне-сан, вы нам все новости расскажете. Хотя, что кузина Марта здесь, мы знаем. Письмо получили».
- Она в Париж уехала, - Наримуне выставил вперед изящные, смуглые ладони. Он был в скромном, но хорошо сшитом темном костюме, при цилиндре, с галстуком. Провожая их к стоянке кебов, юноша извинился:
- Я вас посажу в экипаж, и побегу. Я с участка отпросился, вас встретить. Мы и по субботам работаем. У меня два десятка человек под началом, - гордо сказал юноша, щелкая пальцами, подзывая кеб, - они меня мистером Николасом зовут. Я привык. Вечером встретимся, - Наримуне помог им устроиться в кебе и помахал рукой.
- Вырос, - Эми удовлетворенно улыбнулась. Девушка спросила, глядя на лицо мужа: «Все в порядке?»
- Да, - Пьетро понял: «Господи, пятнадцать лет я маму не видел».
- Все в порядке, - повторил он, и взял жену за руку:
- Пока мы до Мэйфера добираемся, я тебе буду Лондон показывать. Город очень изменился, - Пьетро смотрел на вывески магазинов, на высокие, пятиэтажные дома, на череду экипажей, вытянувшуюся вдоль улицы. День был свежий, с восточным ветром. Эми, сняв дорожный капор, пожала ему пальцы: «Все будет хорошо, милый».
Жена сидела, положив ногу на ногу, совсем рядом. Пьетро вдохнул запах ириса, и поцеловал темный локон, падавший ей на плечо.
- Ганновер-сквер, пожалуйста, - попросил он кебмена.
Столовая для медицинских сестер в госпитале Миддлсекс была большой, светлой. На отполированном, деревянном прилавке стояли оловянные кофейники и ряды простых, фаянсовых кружек. Девушки и женщины носили серую форму, длинное, перехваченное поясом платье, холщовый передник и такой же, закрывающий волосы платок. В кармашке на груди многие устраивали простые, стальные хронометры.
Мирьям посмотрела на свои часы. До конца перерыва оставалось еще двадцать минут. Она аккуратно свернула вощеную бумагу и нащупала в кармане платья пачку папирос. Здесь она пила только кофе или чай. Мирьям жила в пансионерках у еврейской пары, на Дьюкс-плейс, напротив синагоги. У нее была комната с отдельным входом и своя кухня.
Мистер и миссис Саломон хлопотали над Мирьям, как над своей дочерью. Они знали покойного отца Рахили де Сола, жены Давида. Старики познакомили Мирьям с главным раввином Британии, мистером Адлером, с Ротшильдами, Кардозо были их дальними родственниками, и с семьей первого еврейского мэра Лондона, Давида Саломона, их кузена.
Мирьям ходила с ними в синагогу. Миссис Саломон, искоса поглядывая на девушку, иногда говорила:
- Тебе двадцать четыре, милая…, Сейчас много хороших юношей появилось, с образованием университетским. Они будут рады такой жене, как ты. Можно поговорить с мистером Адлером. Он раввин, подскажет кого-нибудь…. - миссис Саломон смотрела в упрямые, светло-голубые глаза Мирьям, а потом жаловалась мужу:
- Все равно, хоть евреи в парламенте заседают, ничего хорошего нам эмансипация не принесет. В Германии все крестились, и здесь так же будет. Брат ее женился, как положено, а она, думаю, -миссис Саломон поджимала губы, - старой девой и останется. Если за гоя замуж не выйдет, упаси нас Господь от этого. А ведь Кардозо громкое имя, уважаемое.
За Мирьям ухаживал Натан, сын депутата палаты общин, барона Лайонеля де Ротшильда. Он учился в Кембридже, и дружил там с принцем Уэльским. Натан, на обедах в доме Ротшильдов, с интересом расспрашивал Мирьям об Америке и Японии, о ее учебе и работе в госпитале. Однажды, юноша, он был старше Мирьям на год, заметил:
- Вы правы, мисс Кардозо. Надо открывать отдельные, благотворительные, больницы для женщин и детей, в бедных районах. Тогда у этих несчастных будет шанс получить квалифицированную медицинскую помощь, - Натан, исподволь, взглянул на ее стройную, утопающую в брюссельском кружеве шею, и налил девушке вина.
- От ваших родственников, мисс Кардозо, - подмигнул ей барон Ротшильд, - оно с каждым годом все лучше и лучше. Покойный мистер Натан Горовиц хотел, чтобы у евреев американское вино появилось, но до этого, боюсь, еще далеко. Только война закончилась, железную дорогу в Калифорнию еще не проложили…, - Мирьям выпила вина и почувствовала, что краснеет. Ночью, в спальне, она закидывала руки за голову:
- Что тебе еще надо? Красивый, богатый юноша, еврей, тебя любит, согласен, чтобы ты дальше училась…, Давид беспокоился, когда я домой приезжала. Спрашивал меня, не нашла ли я человека, что мне по душе пришелся.
Мирьям отправилась в Амстердам за две недели до родов невестки. Рахиль хорошо себя чувствовала, и гуляла в саду Кардозо. Мирьям и Давид сами приняли большого, крепкого, темноволосого мальчика. Ребенка назвали Шмуэлем. После обрезания стали приходить телеграммы с поздравлениями от родни. Мирьям, разбирая их, нашла весточку от маркизы де Монтреваль, из Ренна.
Девушка отнесла кабель брату: «Я не знала, что вы знакомы».
- Мы в Париже виделись, - Давид забрал у нее листок и затянулся папиросой:
- Я потом в Голландию уехал, а месье Анри, в Монпелье, то есть в Россию, - брат рассмеялся. Он дождался, пока Мирьям выйдет из комнаты и почувствовал, как глухо, беспорядочно бьется у него сердце.
- Не смей, - велел себе Давид, - ты женат. Рахиль тебя любит, у тебя сын родился. Элизе двадцать лет, она скоро выйдет замуж…, - Давид сорвал печать длинными, ловкими пальцами хирурга.
Он увидел ее серые, большие глаза, белокурые волосы, веснушки на свежих щеках, вдохнул запах ландыша
- Дорогой кузен Давид, я и папа искренне поздравляем вас и вашу супругу с рождением сына и желаем вам счастья! С уважением, кузина Элиза, - он постоял немного, просто держа в руке телеграмму. Давид не выдержал, и поцеловал ее имя. На улице было сыро, туманно, зима выдалась теплая. В полуоткрытом окне Давид услышал тоскливые крики чаек, над серой водой канала Принсенграхт.
- Оставь, - он болезненно вздохнул, - забудь ее, доктор Кардозо.
Давид спрятал телеграмму в свой тяжелый, большой, немецкого издания анатомический атлас. Он все равно иногда ее перечитывал, просто, чтобы услышать голос Элизы.
Он, аккуратно, спросил в письме Анри, какие новости в Ренне. Кузен ответил, что Элиза еще живет в монастыре, но следующим годом выходит оттуда.
- И обвенчается, - горько сказал себе Давид, - она молодая, красивая, богатая наследница. А ты еврей, и женат.
Он не стал выбрасывать кабель. Иногда, после тяжелых операций, приходя домой, он поднимался в кабинет, и садился в кресло. Давид говорил жене, что ему надо записать кое-что в историю болезни
- Дорогой кузен Давид, - повторял доктор Кардозо, закрыв глаза. Элиза появлялась рядом, маленькая, нежная, розовые губы улыбались. Давид, положив голову ей на плечо, отдыхал. Он вспоминал ее руки, бегавшие по клавишам, букет белых роз, на вокзале, ветер, игравший ее светлыми волосами. Он выкуривал папиросу и шел вниз, к Рахили.
Мирьям носила в госпиталь сэндвичи, что готовила ей миссис Саломон. Она убрала бумагу и подхватила чашку с кофе. Вечером она и мисс Андерсон выступали на собрании Общества Профессионального Развития Женщин. Мирьям напомнила себе, что надо зайти домой, переодеться и взять блокнот с записями. В следующем месяце они должны были получить дипломы фармацевтов в Лондонском Обществе Аптекарей. Мисс Андерсон уговаривала Мирьям остаться в Лондоне. Подруга собиралась открыть врачебный кабинет для приема женщин.
Однако Мирьям твердо решила поехать в Сорбонну. В университете, по слухам, были профессора, что не отказывались заниматься со студентками, частным образом.
- Анри мне поможет - думала девушка: «Сниму комнату, буду ассистировать ему в кабинете…, Юджиния все равно, пока с маленьким занята».
На заднем дворе госпиталя было шумно, ржали лошади. Мирьям, пропустив телегу с окровавленными, холщовыми мешками, завернула за угол здания. Здесь стояла деревянная скамья, и можно было покурить. Она чиркнула спичкой и взглянула на полуденное, жаркое небо. С Темзы дул теплый ветер, пахло сулемой и хлорной известью. Мирьям старалась не думать о дочери. Только иногда, ночами, она слышала лепет: «Мама, мама…». Девушка просыпалась, закусив зубами, угол подушки: «Не надо, пожалуйста». Она вспоминала письмо от бабушки. Ханеле передала его, как обычно, еврейской почтой, Мирьям получила конверт от раввина Адлера.
