Майор Горовиц, невольно, усмехнулся. Во второй телеграмме, из Теннеси, из штаба Гранта, сообщалось, что майор Вулф и капитан де Лу благополучно перебрались в расположение северных войск и отправились в столицу.

-Президент, - Пинкертон пыхнул сигарой, - тебе будет обязан. Не след лучшему лоббисту столицы гнить в лагере для военнопленных. Волк, - сыщик стряхнул пепел на дощатый пол, - отправится в Ричмонд. Он не подведет, поверь мне.

Дэниел позвонил, чтобы принесли еще кофе. Они занялись списком, что передали шифром из Филадельфии, тем, что привезла Бет. Работы было много. Предстояло понять, кто из руководства страны, из конгрессменов и генералов скрывается за кодовыми именами. Логики в них никакой не было. Однако Дэниел, на третьем кофейнике, задумчиво сказал: «Спасение Венеции. Где-то я слышал эту фразу, Аллен. Вспомнить бы, где».

Пинкертон пожал плечами: «Венеция, это Конфедерация. Тоже, - он расхохотался, - тонет. Вот и все, и нечего здесь больше придумывать».

Дэниела все равно что-то беспокоило. Они пообедали прямо в кабинете. Дэниел сходил к заросшему ряской, обмелевшему городскому каналу. С появлением железных дорог его больше не использовали, но до войны засыпать не успели. Он купил в таверне хлеба, жареную индейку, и две бутылки пива.

Дэниел обедал кошерной едой только дома. На фронте, а тем более, за линией фронта, ничего такого не водилось.

-Сейчас Джошуа приедет, - с удовольствием думал Дэниел, сворачивая обратно на Авеню Б, где располагалось военное ведомство, - куриц зарежет..., Слуг, конечно, нет, все воевать ушли, но Джошуа сам готовит. Бет мы снимем комнаты в хорошем пансионе для цветных. Надо будет с Майклом поговорить, чтобы ее пропустили в Конгресс, на голосование по Тринадцатой Поправке, и разрешили выступить, с галереи. Это пойдет нам на руку, все сенаторы ее донесения читали. Героиня войны, цветная женщина, просит их покончить с рабством на земле Америки. Газеты вспомнят Сержанта, Натаниэля Фримена, Марту Фримен, смерть ее родителей и отца Майкла..., Получится очень трогательно.

Дэниел переложил сверток в другую руку и коснулся шрама у себя на щеке.

-О Теде Фримене они писать не будут, ни к чему это. Он до сих пор государственный преступник.

Осенью, когда Макс появился в столице и записался добровольцем в армию, Дэниел, сидя с ним в библиотеке особняка Горовицей, осторожно поинтересовался,  не был ли Макс знаком с Джоном Брауном. Голубые глаза Волка усмехнулись. Он потрепал Дэниела по плечу:

-Не только был знаком, но и в лагере аболиционистов время провел, в Канзасе. С пользой, надо сказать, - Макс сладко потянулся, - научился убивать людей ударом шила в шею, и делать бомбы. Впрочем, - он подмигнул Дэниелу, - ты, кажется, собираешься использовать эти мои умения. Не сейчас, так позже. В Харперс-Ферри я не был, - Макс, отхлебнул виски из тяжелого, хрустального стакана, - если ты об этом хочешь спросить.

Дэниел тогда, невольно покраснел.

-Так и сделаем, - сказал себе майор Горовиц, - президенту это понравится. Надо Джошуа и Бет с ним познакомить. Мистер Линкольн всегда у меня о них спрашивал. Он будет на церемонии, на кладбище.

Гробы привезли из Ньюпорта. На двух соседних участках должны были установить памятники Горовицам и капитанам Кроу. Рядом с ними возвели отдельный склеп для вице-президента Вулфа. Дэниел прошел во двор военного ведомства. У конюшен копошились уборщики. Он, даже не обращая на них внимания, скрылся в своей пристройке. Мэтью стоял с ведром конского навоза в руках: «Навещу сегодня ночью кабинет дорогого кузена. Посмотрю,  чем они там с Пинкертоном заняты. Но торопиться не след. Все пойдет, как задумано».

-Свинины так и не ешь, - заметил Пинкертон, пережевывая ножку над расстеленным на столе номером National Intelligencer.

-Мистер Бут в роли Ричарда Третьего в театре Форда, - капля жира упала на черный, резкий шрифт.

-И не буду, - Дэниел отхлебнул из горлышка, -  пиво было крепким, свежим: «Ни свинины, ни устриц, Аллен. Я еврей и всегда им останусь».

Он действительно старался молиться каждый день. Когда майор Горовиц был в Вашингтоне, он  всегда ходил в синагогу, построенную на пожертвования их семьи. Дэниел сидел на месте своего деда. Там до сих пор была прикреплена медная табличка: «Мистер Натан Горовиц».

Дэниела сегодня вечером ждали на приеме у Вильямсона, в его особняке на Индепенденс-авеню. По дороге домой, майор Горовиц  забежал в Капитолий.  На восемьдесят тысяч томов в Библиотеке Конгресса приходилось всего семь работников. Пробравшись среди пыльных стопок книг,  он устроился за свободным столом с «Британской Энциклопедией»

У Дэниела была хорошая память. Найдя нужную статью, он внес в свой блокнот: «Томас Отвей. Спасенная Венеция».

Он шел домой, по вечерним улицам.  По мостовой проезжали телеги с ранеными, печатали шаг, отряды солдат, торопились закрытые ландо. В Вашингтоне, несмотря на войну, устраивались  и приемы и балы. «Надо найти  пьесу и прочитать, - велел себе Дэниел, -  конфедераты не зря выбрали это название».

В особняке было пусто, мебель закрывали холщовые чехлы. Дэниел варил себе кофе на кухне, и ночевал в спальне бабушки и дедушки. Здесь же помещалась его гардеробная. Для Вильямсона он был майором Дэниелом Горовицем. Не было смысла представляться кем-то другим, Дэниела в столице знали.  Однако он, по документам, служил в военном ведомстве, занимаясь набором и обучением новобранцев. Прикрытие было хорошим. Дэниелу, по работе, часто приходилось отлучаться из столицы.

Он аккуратно побрился, переоделся в парадный мундир, берлинской лазури, с золотыми дубовыми листьями на погонах, и взял шпагу. Сегодня танцев не предполагалось, да Дэниел и не мог танцевать. На балах, что устраивал Вильямсон, Дэниел сидел за карточным столом и невзначай следил за ней. Она кружилась в вальсе, в кремовом, шелковом платье, в перчатках брюссельского кружева. Светлые, играющие золотом волосы были распущены по стройной спине и украшены венком из белых азалий. Вильямсон, сидя напротив него, рассуждал о войне, Дэниел что-то отвечал, отпивал хорошо заваренный кофе, звучала музыка,  фортепиано и две скрипки, а она все танцевала.  Подойдя к ним, обмахиваясь веером,  Аталия смешливо говорила:

-Хотя бы здесь, папа не стоит обсуждать войну.

На белой шее играло сапфировое ожерелье, и глаза у нее были голубые, как летнее небо.

Дэниел посмотрел на себя в зеркало. Он вспомнил, как Вильямсон, поглаживая ухоженную, каштановую бороду, рассмеялся:

-Ваш дедушка ушел в отставку с поста заместителя Генерального Прокурора. Ваш прадед  тоже не стал министром. Евреи должны знать свое место, майор Горовиц. Их никогда не появится ни в конгрессе, ни в администрации. Торговцы..., - Вильямсон повел рукой с алмазным перстнем, - газетчики..., Когда война закончится, вы, должно быть, тоже  вернетесь к семейному бизнесу. Начнете заниматься железными дорогами...

-Непременно, - вежливо ответил Дэниел, делая ход.

Он все-таки не выдержал, прошел в умывальную и представил себе Аталию. Она стояла на коленях, с распущенными волосами, обнаженная.  Голубые глаза покорно, выжидающе, смотрели на Дэниела. «Я буду знать свое место, - он, тяжело дыша, вымыл руки, - твоя дочь станет моей женой, а ты отправишься на виселицу».

Дэниел выкурил папиросу. Потушив газовые рожки, он запер парадную дверь и скрылся в звездной, весенней ночи.

В уборной театра Форда было душно, пахло мыльной водой, сандалом, шипел газовый рожок. Мэтью сидел на бархатной кушетке, покуривая папиросу, рассматривая в зеркало, как гримируется Джон Бут. Для него, как и для многих других агентов, Мэтью был Дроздом. Его настоящее имя на севере знал только Вильямсон. Мэтью был уверен, что полковник Джеймс его не выдаст.

Вчера у мистера Делани был выходной. Мэтью пешком дошел до пригородной церкви в Мэриленде. Весна выдалась теплой, пели дрозды, дорога была запружена отрядами новобранцев и телегами с ранеными. В столице было много госпиталей.