В сумерках простая, рыбацкая лодка, что  шла с севера, уткнулась в каменистый берег. От моря веяло прохладой, наверху мерцали, переливались еще слабые, звезды. Человек в бедном, черном, кимоно, поклонился: «Спасибо вам, Кенджи-сан». У него были коротко стриженые, темные, с проседью волосы, и серые глаза.

-Может быть, вас проводить, сенсей? - озабоченно спросил рыбак, глядя на огоньки Сендая. Город лежал южнее, за мысом.

-Не надо, - улыбнулся Пьетро, - дорога прямая, японский язык у меня хороший. Я помню, Хидеки-сан, мясник, в квартале неприкасаемых. Вы забрасывайте сети, вам семью кормить надо, - он благословил рыбака и перекрестил его.

Шумело море. Пьетро шел вдоль берега, а потом остановился, присев на камень. Он закрыл глаза: «Сначала Аляска, потом эти острова, что через океан протянулись, потом Хоккайдо…»

На Хоккайдо он прожил год, перебираясь из деревни в деревню, оставаясь с неприкасаемыми, служа мессы, крестя детей, проповедуя.

-Пора домой, -  Пьетро глядел на луну, что вставала над гаванью, - мама, сколько лет не знает, где я…, И кузену Стивену мне надо кое-что рассказать, об Арктике. Ему интересно будет об этом услышать, я уверен. Мама…, - Пьетро посмотрел на свои сильные, большие, покрытые царапинами руки. На Хоккайдо он работал плотником, на островах выходил рыбачить вместе с индейцами, на Аляске сам рубил деревья для будущего здания миссии.

-Я в таких широтах обретался, - вспомнил Пьетро, - до которых разве что экспедиция Франклина добиралась и кое-какие белые охотники. Может быть, инуиты просто придумывают все это, о выживших людях. Нет, зачем? Они честные, никогда не лгут. Посмотрим, - священник поднялся и вспомнил ласковые, нежные руки матери. «Седьмой десяток ей, - Пьетро пошел дальше, - хватит мне скитаться. Вернусь в Лондон, буду служить где-нибудь…»

-Она тебе не мать, - прозвучал голос у него в голове. Пьетро зло пробормотал: «Она мне больше мать, чем моя родная, кто бы та женщина ни была. И хватит об этом. Они мои родители, и так будет всегда».

Он хотел из Сендая, открытого порта, добраться домой. Здесь, как ему сказали на Хоккайдо, было много христиан.

-Отслужу мессы, почитаю с ними Библию, - решил Пьетро, - помолюсь на Холме Хризантем, и уеду. Деньги у меня есть, я откладывал, - он шел к городу. На горизонт, виднелись белые паруса кораблей. Эскадра из пяти фрегатов направлялась  к Сендаю.

Питер отложил подзорную трубу и хмуро сказал:

-Я бы на твоем месте, дорогой кузен, не стал швартоваться в гавани, без предупреждения. У нас больше чем триста пушек. Императорский эдикт об изгнании иностранцев был подтвержден весной этого года.

- Сонно Дзёи,  Да здравствует Император, долой варваров! - Стивен затянулся папиросой и зорко взглянул в спокойные, лазоревые глаза: «Ты слышал, местный даймё покровительствует торговле. Это открытый порт. Бояться нечего».

-Кроме береговых батарей, - сочно сказал Питер, разглядывая мерцающие вдали, белые, мощные стены замка: «Сам посмотри».

-Неплохо они здесь вооружились, - капитан Кроу быстро подсчитал: «Пять сотен пушек. И они все на холме стоят, гавань, как на ладони. Ты прав».

-Промеряйте глубину, - крикнул он помощнику, - если она меньше двухсот футов,  встаем на якорь! Передайте приказание по эскадре!

На корме реяли английские флаги и  штандарт с эмблемой «К и К».

-Я всегда прав, - спокойно отозвался Питер, прислонившись к борту корабля, чиркнув спичкой: «Сёгун Токугава не выполняет указ императора, но это в любой момент может измениться. И мятежник Ёсинобу мутит воду, готовит восстание. Не думаю, что мы просто так везем сюда ружья, патроны и револьверы Кольта, - спичка, шипя, исчезла в тихой,  темной воде.

-Сёгун так и не заплатил штраф за убийство того бедняги в прошлом году, Чарльза Ричардсона, - заметил Питер, покуривая: «Сто тысяч фунтов стерлингов. Не такая большая сумма, но это вопрос чести, как ты понимаешь».

-Если по нам будут стрелять, - хмуро сказал Стивен, одернув холщовую, матросскую куртку, - мы ответим, не сомневайся.

-У меня нет никаких причин развязывать войну, - пожал плечами Питер, - я здесь с неофициальной миссией. Корабли, - он обвел рукой эскадру, - построены на мои личные деньги. Встретимся с даймё, передадим ему оружие, получим золото и обозначим пути дальнейшего, так сказать, сотрудничества.

Они помолчали. Ветер шевелил каштановые, с проседью волосы Питера.

-Он был на казни Ши Дакая, - вспомнил Стивен, - я не пошел, а он был. С того медленно срезали плоть, пока он не умер. Шесть часов все это продолжалось. Питер сказал, что хочет видеть, как умирает человек, убивший его семью.

Генерала Ши им продали триады. Как сказал Питер: «От золота еще никто не отказывался». Однако Ши  больше ничего не говорил, или не хотел говорить. Ши сдался, в походе на Сычуань, желая спасти жизни своих солдат. Питер ездил на его допросы. Генерал признался, что это его люди обстреливали представительство «К и К», а, кроме этого, они ничего не узнали.

-Если меня убьют, - вдруг, смешливо, сказал Питер, - британское правительство потребует от сёгуна гораздо, большие деньги, дорогой кузен. Я все-таки в десятке богатейших промышленников империи.

-Прикуси язык, - посоветовал Стивен. Услышав крик: «Восемьдесят футов!», он велел: «Бросаем якоря».

Питер щелчком отправил окурок за борт и потрепал капитана по плечу: «Пора спать. Завтра у нас длинный день».

Раздался удар колокола. Монахини, в серых рясах грубой шерсти, стали подниматься с циновок, разложенных на отполированном полу дзэндо, зала для медитаций. Было нежное, тихое, совсем раннее утро. Летом они вставали в половине четвертого. После медитации, пения и чтения сутр подавали скудный завтрак, а потом начиналась работа.

Они кланялись друг другу и настоятельнице, выходя из зала. Из храма, старого, темного дерева, с изогнутой крышей, слышалось тихое пение гимнов. Эми-сан прошла по узкой дорожке, что вела в общую спальню. У каждой монахини, всего их было больше полусотни, имелась своя платформа, тан, и свое татами. Больше в огромной комнате ничего не было. Спали они все вместе. Даже зимой, когда здесь, в горах, часто выпадал снег, монахини укрывались только своими рясами.

Эми взяла бутылочку с тушью и тростниковое перышко, что лежали в изголовье ее татами. Девушка развернула аккуратный свиток.  Она нежно, едва заметно улыбалась. Во время медитации, на мгновение, открыв глаза, она увидела ласточку, что порхала в еще сером, предрассветном небе.

-Когда приходил монах Сайгё, он любил потолковать о поэзии, - вспомнила Эми: «Он говорил, бывало: «Когда пишешь о цветах, ведь не думаешь, что это на самом деле цветы. Когда говоришь о луне, ведь не думаешь что это на самом деле луна. Вот и мы, следуя внутреннему зову, сочиняем стихи, - она куснула перо и быстро написала:

-Трепещут крылья

Ласточки на рассвете,

Колокол храма

Холодной росой блестит,

Будто пролились слезы.

Эми вздохнула:

-Над этим надо еще работать, конечно.

Она поспешила в храм. Девушка опустилась на колени. Перебирая простые, деревянные четки, она зашептала мантры. Все вокруг было знакомым. Эми приехала сюда, в узкую долину между горами, двенадцатилетней девочкой, послушницей. В семнадцать  она приняла обеты, ей побрили голову, и с тех пор Эми не покидала стен монастыря. Она шевелила губами, слушая размеренное пение: «После завтрака пойду заниматься огородом, потом молитва, медитация, потом убираем в храме и спальнях. Перед обедом придет Наримуне, попрощаться. Он в Сендай уезжает. Надо папе передать с ним письмо, обязательно».

Отец и младший брат часто навещали ее. Наримуне, два года назад, переехал сюда, в деревню, учиться у Сатору-сан. Брат весело сказал: «Теперь мы будем совсем рядом, сестричка».

Эми  погладила его по голове и вспомнила пухлого, трехлетнего мальчика. Ребенок забрался к ней на колени, когда она уезжала из замка: «Я буду скучать, сестричка».