Ветер шевелил листы ее тетрадей, в птичнике квохтали индейки. Мирьям сидела, опустив голову, потушив самокрутку.

-Напишу из Сан-Франциско Джошуа, -  решила она: «Но гости говорили, что началась война между югом и севером. Мы на севере. Никакие письма не дойдут. Если только Дэниелу, в Вашингтон..., Нет, - она поморщилась: «Не Дэниелу. Бет, в Нью-Йорк, и Давиду. Деньги нужны, Авиталь у меня на руках..., Ничего, устроюсь акушеркой, проживем как-нибудь».

Мирьям услышала далекое ржание лошадей. Поднявшись, девушка приставила к глазам ладонь. Маленький отряд спускался по каменистой, горной дороге.

-Не разобрать отсюда, белые, или индейцы, - поняла Мирьям. Собрав свои тетради, встряхнув косами, она оправила замшевую юбку. Мирьям сунула ноги в мокасины и пошла, будить Меневу.

Менева, стоя на пороге комнаты, осмотрел дом: «Жаль все бросать, конечно, но что делать».   Маленький отряд чероки перебралсяв долину, с востока. Они сказали, что большая экспедиция белых в двух неделях пути. Мирьям, когда Менева вернулся от гостей, только неуверенно заметила: «Может быть, они вас не тронут...»

Дочка спала, заходящее солнце освещало двор. Менева затянулся трубкой и ласково привлек девушку к себе. Мирьям положила черноволосую голову ему на плечо. «Мне шестой десяток, - горько, подумал Менева, - не надо ей такого. Ей двадцать. Пусть живет дальше, станет лекарем, как она хочет..., - он почувствовал, что улыбается. Мирьям, потянувшись, поцеловала его в эту мимолетную, нежную улыбку.

-Пойдем, милый, - она поднялась и потянула его за руку.

-Как всегда, -  Менева почувствовал рядом ее тепло, - как всегда.  Я  ее не забуду, сколь я жив.

Он обнимал ее, целуя распущенные, тяжелые волосы, высокую, стройную, слыша ее задыхающийся, тихий голос: «Господи, как хорошо, как хорошо...». Он всегда забывал о себе. Перед ним была Мирьям, и не было никого на свете, прекраснее ее. «Пусть идет, - он ощутил ее горячие, сухие губы и закрыл глаза, - пусть идет дальше, пусть полюбит, пусть будет счастлива...»

Она положила голову ему на грудь и долго молчала. Менева все обнимал ее. Они устроились на медвежьей шкуре перед слабо горящим очагом. Дочка спокойно дышала на кровати за тканой занавеской.

-А как их отпустить? - Менева вспомнил шепот девочки: «Папа!». Он услышал смех Амады, увидел ее крепкие ручки, как она бегала по прозрачной воде ручья.

-Как отпустить Амаду и никогда больше ее не увидеть? Лучше умереть, сразу..., - сердце опять заныло. Мирьям, будто зная это, прикоснулась губами к его груди. «Тронут, любовь моя, - наконец, вздохнул Менева, - ты знаешь, я сам с белыми дружу. С охотниками, вояжерами..., Но там, на востоке, и другие люди есть».

Мирьям вспомнила надменные, серые глаза Дэниела, его сухой голос: «Дедушка Вулф был прав насчет резерваций. Но это только для мирных индейцев. Для тех, кто нам лоялен. Мы туда привозим спиртное, они потихоньку спиваются и скоро все вымрут. Вот и хорошо, очистим Америку от дикарей».

-Дэниел, - робко заметила Мирьям, - индейцы здесь жили раньше, чем белые..., Это их земля.

Они прогуливались у здания Капитолия. Деревья стояли, окутанные зеленой, весенней дымкой, между белых колонн сновали люди. Дэниел был в сером, твидовом костюме, с шелковым галстуком и бриллиантовыми запонками. Светлые волосы шевелил теплый ветер.

-Мирьям, - он усмехнулся, - вы, в Старом Свете, этого не понимаете. Америка страна белых людей. Она была построена белыми. Моими предками, в том числе. Цветных, мы, конечно, освободим от рабства, это отвратительная язва нашей жизни, - Дэниел поморщился, - они получат полные гражданские права, смогут служить в армии, голосовать...

-Избираться в Конгресс? - Мирьям показала на Капитолий

Дэниел даже остановился.

-Конечно, нет, - удивленно сказал мужчина: «Пусть преподают, пишут, выступают на сцене..., Открывают торговые компании и обрабатывают землю. Но политика, Мирьям, государственная служба, это не их удел. Тем более, - он усмехнулся, - не удел индейцев или этих кули, из Китая, что привозят в Калифорнию, - Дэниел закурил сигару: «Те племена, что мешают нам осваивать страну, прокладывать телеграф и железные дороги, будут уничтожены, безжалостно. Надо уметь жертвовать малым ради развития прогресса».

Мирьям тогда ничего не сказала. Сейчас, вдыхая его запах, свежей, речной воды, сосен, крепкого табака, она просто шепнула: «Идите, милый, конечно. Идите на север. Начинайте завтра складываться».

Менева приказал себе не плакать, но было поздно. Она вытирала слезы с его щеки: «Милый, не надо, не надо. Я всегда буду тебе благодарна, всегда. Всегда буду помнить тебя. Если бы не ты, я бы умерла там, в горах».

Он сел, устроив Мирьям в своих руках, всхлипнув, покачивая ее. Ставни были открыты, в лунном свете ее белое, мягкое плечо отливало серебром. «Вы, - Менева справился с собой, - вы тоже собирайтесь. Я отправлю людей на север и провожу вас, до тропы, что ведет в Калифорнию. Тебя..., - он помолчал, - тебя и маленькую».

Слезы сами собой покатились из глаз. Менева сказал себе: «Так лучше. Лучше для девочки. Она будет с народом Мирьям, с матерью, будет учиться, будет жить в другом мире..., Так лучше..., - он закусил зубами тканое покрывало, что было наброшено им на плечи. Мирьям молчала, держа его за руку. «Я не могу вас не проводить, - вздохнул Менева, - я обязан. Мы уедем завтра днем».

-Как будто у меня вырвали сердце, -  он услышал взволнованное, прерывистое дыхание Мирьям.

-Как будто меня больше нет, - понял Менева, вспомнив, как укладывал дочку спать.  Амада лепетала: «Папа!». Дочь подложила его ладонь под мягкую щечку и зевнула. Менева улегся рядом с ней. Девочка сразу заснула, держа свои маленькие, тонкие пальчики у него в руке.

-Так надо, - твердо сказал себе индеец: «Мирьям ее мать, так надо». В комнате было тихо, только потрескивали дрова в очаге. Миряьм прижалась щекой к его щеке:

-Я уеду одна, милый. Ты ведь..., - она прервалась, - ты ведь..., -  а потом и она заплакала. Они долго сидели, удерживая друг друга в объятьях. Из спальни донесся сонный голос девочки: «Пить!». Менева, на цыпочках, принес воды, и они легли спать, по обе стороны от дочери, будто охраняя ее, держа друг друга за руки.

Мирьям, измученно, закрыла глаза:

-Господи, но как это сделать? Как уехать? Менева никогда, никогда не оставит Авиталь, можно не бояться. Он отец, он ее вырастит, он..., -  Мирьям приподняла голову и поцеловала черные волосы дочери. Она увидела, как блестят в темноте серо-синие глаза Меневы. Он протянул руку и стер слезы с ее лица.

-Я никогда, - шепотом сказал Менева, - никогда не знал, что можно так любить, как я люблю ее, Мирьям..., - он накрыл девочку одеялом, та пошевелилась и прижалась к ним обоим.

-И так, как я люблю тебя, - вздохнул Менева. Мирьям погладила его по голове и ничего не сказала. Они долго лежали без сна. Когда за окном стало рассветать, Мирьям встала и улыбнулась:

-Ты отдохни, милый. Ты и Авиталь, - Мирьям заставила себя твердо стоять на ногах,- у вас впереди долгая дорога. Я все соберу, ты не волнуйся, - она опустилась на колени у кровати и поцеловала его высокий лоб: «Поспи, пожалуйста. Все соберу, все сделаю..., -  Мирьям махнула рукой и быстро вышла из комнаты.

Она миновала двор. Добежав до берега ручья,  девушка рухнула на колени: «Господи, за что? За что мне это? Почему так?». Мирьям почувствовала ласковое прикосновение руки и услышала голос бабушки: «Господь не хочет, чтобы люди страдали, милая. Он не посылает им тех испытаний, что они не могут перенести. С ними все будет хорошо. А у тебя, - слова удалялись, затихали, - у тебя своя стезя».

-Да, - Мирьям  велела себе подняться. Она вымыла лицо в ручье и пошла складываться.

Он тихо, на цыпочках прошел в комнату. Седельные сумы были сложены и стояли на старых половицах. Менева задал корма гнедой лошади, той, что он отдавал Мирьям. Конь был хороший, крепкий. Он, присев, привалился к бревенчатой стене дома: