Мирьям оглянулась. В караульной было темно, охранники легли спать, на вышке уже не горели факелы. Она вскинула голову и посмотрела на созвездия. Небо было огромным, сияющим, бесконечным. Девушка нашла Орион: «Он восходит на востоке и заходит на западе. Еще не было полуночи. Значит, мне надо идти в противоположную от него сторону. Буду бежать, пока смогу, а потом спрячусь у какой-нибудь реки. Мне надо помыться и постирать платье». От Мирьям пахло свежей кровь. Подол намок, в свете луны пятна казались черными.
Она подтащила к забору пустую бочку. Взобравшись на нее, Мирьям перелезла через ограду и быстро побежала прочь от усадьбы. Вокруг была прерия. Она, на мгновение, остановившись, увидела на западе смутные, темные очертания.
-Холмы, - радостно поняла девушка, - там легче укрыться. У меня даже воды нет. Ничего, справлюсь, - она вскинула на плечо мешок, исчезая на просторе пустынной равнины.
Всадник на крепком коне спустился по склону горы в узкую, зеленую расщелину и потрепал лошадь по холке: «Ручей, милый мой, как раз для нас. Еще две недели пути, и доберемся до дома».
Он пустил коня пастись по траве, и достал из седельной сумы тканое, индейское одеяло. Мужчина был невысоким, загорелым. На замшевую, с бахромой куртку падали каштановые, с проседью, волосы. Глаза у него были серо-синие, в сеточке мелких морщин. В горах Уосатч, ночами было прохладно, даже летом. Он быстро разжег костер и сел на берегу ручья, с бечевкой и крючком. Почистив серебристых, больших форелей, он нанизал их на прутик и устроился у огня. Пахло соснами, лес едва слышно шумел под западным ветром. Он затягивался короткой трубкой, глядя на искры, что отбрасывал костер.
Раз в год Менева спускался с гор. Его народ ушел туда, куда пока не ступала нога белого, в уединенные, затерянные долины среди высоких, заснеженных пиков. Там, даже зимой можно было купаться в теплых озерах, где из-под земли били фонтаны пара. На тропах, что вели туда, стояли дозорные. Изредка они выбирались на большую дорогу, что вела через горы на запад, к океану, и привозили Меневе скальпы белых людей.
-Все равно, - горько подумал сейчас Менева, - того человека, что убил отца, уже нет в живых. Надеюсь, что духи хорошо поживились его плотью. Надеюсь, что его смерть была медленной и мучительной.
Он вытащил из сумы деревянную, старую миску и принялся за розовую, сладкую, едва обжаренную рыбу. У Меневы с собой была фляга с кленовым питьем. Он ездил на север, к тамошним братьям.
-Надо уходить, - решил Менева, ополаскивая руки в ручье, убирая за собой: «Уходить дальше, туда, на север. Там горы еще выше. Там нет дорог, там легко затеряться».
Менева обычно избегал больших городов, но, если это нужно было, надевал сюртук. Он хорошо носил одежду белых. Он говорил почти без акцента. Отец научил его и английскому, и французскому, Менева объяснялся на десятке языков прерий и гор. Давно, в детстве, они с отцом отправились сюда, далеко на запад. Здесь они охотились, ловили рыбу, отец возил Меневу к шаманам и старейшинам, а потом и сам, из вождя, стал старейшиной. Отец больше не воевал. Они, с другими уважаемыми людьми, собирались несколько раз в год, в священных местах, курили трубку мира, поклонялись духам и разъезжались по домам.
Менева хорошо помнил тот день, на озерах, когда он увидел свою тетю, сестру отца, и ее мать, Осеннего Листа. Он помнил красивую, невысокую, пожилую женщину с бронзовыми волосами, помнил, как показывал тете Мораг свои игрушки и думал: «Вот бы у меня была такая мама». Ему хотелось попросить тетю Мораг остаться. Мальчик видел, что у нее грустные глаза. Отец развел руками: «Она живет с белыми, милый мой. Твой дед, наш отец, белый был. И мать твоя, - отец Меневы отчего-то замялся, - тоже белая».
-Белые, - вздохнул Менева, отпив из фляги: «Надо уводить людей. Белые отправляют экспедиции, за золотом. Зачем золото, - смешливо сказал индеец, обводя глазами чистую, прозрачную воду ручья, вековые сосны, серые камни, - зачем золото, если это все, - он вдохнул горный, сладкий воздух, - это все уничтожат? Почему они не могут оставить нас в мире?»
На зеленоватом, высоком небе появились первые, слабые звезды. В горах, Менева жил в том доме, что они поставили вместе с отцом. У него не было мачехи. Отец вздыхал и гладил мальчика по голове: «Я очень любил одну женщину, но она умерла, милый мой. Ты знаешь».
В темных глазах отца, далеко, на самом дне, притаилась грусть. Он иногда ездил к другим племенам. Вожди приглашали его на смотрины дочерей. Возвращаясь, отец качал головой: «Не могу я, сыночек. Надо любить».
-Надо любить, - Менева, поворошил костер, набросив на плечи одеяло: «Мне шестой десяток. Конечно, было всякое, - он затянулся трубкой, - но, как у отца, ничего не получалось. И дети не жили, - он помрачнел и насторожился. С того берега ручья донесся какой-то шорох.
Это был медведь, черный, большой. Менева уважительно посмотрел на него. Индеец поклонился. Он повел рукой в сторону воды: «Здесь рыбы хватит на всех, друг». Медведь помялся и, устроившись на камнях, стал ловить форель.
-Книг не купил, - грустно подумал Менева, - сюда их и не привозят еще.
Дома у него была библиотека, оставшаяся от отца. Менева тоже любил стихи. Медведь насытился и пропал в густом лесу. Менева, устроившись на спине, стал разглядывать новую, тонкую луну, что поднималась над острыми вершинами гор. В кронах сосен шуршали птицы, устраиваясь на ночлег.
-Но вот с востока разлился
Оттенок золотой,
И Месяц встал из облаков
С одной звездой между рогов,
Зеленою звездой..., - пробормотал мужчина, улыбаясь. Он знал «Старого Морехода» наизусть. В детстве отец читал ему Кольриджа, укладывая мальчика спать. Менева вспомнил любимые строки отца:
Прощай, прощай, и помни, Гость, Напутствие мое:
Молитвы до Творца дойдут, Молитвы сердцу мир дадут,
Когда ты любишь всякий люд и всякое зверье.
Когда ты молишься за них
За всех, и малых и больших,
И за любую плоть,
И любишь все, что сотворил
И возлюбил Господь.
Менева выбил трубку. Он весело сказал коню, что щипал траву:
-Так оно и есть, милый мой. Я и тебя люблю, и медведя того, и рыбу, что нам духи дают в пропитание, и вообще, - он зевнул, - как у белых сказано, в Псалмах: «Всякое дыхание да славит Господа».
Конь поднял голову и коротко заржал.
-Ушел медведь, - ласково заметил Менева, - поел и ушел. Зачем ему с нами сидеть?
Он прислушался и мгновенно, бесшумно встал. Откуда-то из-за кустов донесся слабый стон. Менева достал свой револьвер. У всех индейцев давно появилось оружие белых, хотя он до сих пор любил охотиться с луком и стрелами, по старинке. Мужчина осторожно раздвинул кусты и увидел провал, что вел в маленькую пещеру. Он взял головню из костра и остановился на пороге.
Она лежала ничком, в разорванном, грязном платье, черные волосы разметались по спине. Менева увидел, что рука девушки накрывает какую-то книгу. Подол платья был подоткнут. На изящную, белоснежную, в синяках и царапинах ногу, наложен грубый, из ветвей лубок. Он опустился на колени и аккуратно перевернул ее. Лицо было бледным, исхудавшим. Закрытые глаза запали, сухие губы едва заметно шевелились. «Сейчас, - тихо сказал Менева по-английски, - сейчас, мисс. Я принесу воды».
Он смочил ее губы водой из ручья и, взяв на руки, понес к огню. Щиколотка была сломана. Девушка только застонала, когда Менева бережно ощупывал ее ногу. Он переделал лубок и ласково коснулся ее лба: «Здесь тепло. Я вас заверну в одеяло, и спите. Завтра вы поедите, и начнете оправляться, обещаю. Как вас зовут, мисс?»
Мирьям плыла в каком-то темном облаке. Она сломала ногу, карабкаясь по скалам, и едва смогла доползти до пещеры, собрав по дороге веток. Сначала она еще лизала влажные камни, а потом впала в беспамятство.
-Голос, - поняла она, - какой у него голос мягкий. Как у дяди Натана, как у Джошуа. И акцент есть..., - она собрала силы и выдохнула: «Мирьям...»
