В подкладку сумы была зашита холщовая тряпица. На Алтае он намыл золотого песка.
-Еще то, золото, что у Марты, - вспомнил Степан, - хватит, чтобы до Кантона добраться. В Китае, конечно, война идет, - мужчина поморщился, - но ничего, я смогу и Марту, и Петеньку защитить. В Кантоне, она говорила, представительство «К и К».
«Бедные люди» были надежно спрятаны. Степан открывал книгу только тогда, когда ночевал один. Лето было теплым, он часто спал на лесных полянах, или в стогах, под светом звезд. Он перелистывал страницы, вспоминая упрямое лицо Достоевского: «Господи, сделай так, чтобы Федор Михайлович еще что-нибудь написал. Он ведь гений, как Пушкин». Пушкина Степан читал про себя, наизусть, идя сначала на восток, а потом, на Алтае, повернув на север. Здесь, в Томской губернии, ему сказали, что старец Федор Кузьмич живет у купца Хромова и молится в Богородице-Алексеевском монастыре.
Степан вспомнил его добрые, голубые глаза, его тихий голос: «Не плачь, милый, не надо, Господь сирот призревает, а я всегда о тебе позабочусь». Когда Степан жил в Томске, в воспитательном доме и кадетском училище, старик все время был рядом с ним. В церкви, незаметно, он пробирался ближе и держал мальчика за руку.
-Меня не узнают, - Степан, увидел избы городской окраины: «Я отсюда два десятка лет назад уехал. То есть, увезли меня, - мрачно поправил себя мужчина.
По отпускному билету ему полагалось брить бороду. Степан, провел рукой по изрезанным щекам: «Брадобреи у нас в деревнях, конечно, криворукие. Ничего, пока никто не придирался». Его останавливали всего несколько раз. Степан избегал больших городов и заводов с военной охраной, шел проселочными дорогами, ночевал в деревнях. Часто его подвозили на телегах. Лето было сухим, только иногда шли проливные, быстрые дожди. Работы было много. Степан стелил крыши, рубил избы, копал огороды, занимался кузнечным делом. Он видел, как, иногда, на него посматривают женщины.
На Алтае, у староверов, его даже в избу не стали пускать, велели ночевать в сарае. Жаркой, звездной ночью, он услышал шорох на пороге. «Один разочек только, - раздался рядом с ним тихий, умоляющий голос, - один разочек, миленький, приласкай меня…». Это была хозяйка. Степан днем увидел ее только мельком. Миску со щами во двор вынес хозяин избы, угрюмый, заросший бородой мужик. Поев, Степан заметил, что дерево расколото.
-Все равно выбрасывать, - сочно заметил старовер, забирая у Степана посуду. Тогда, ночью, он разомкнул ее теплые руки, что обхватили его шею. Поднявшись, выйдя из сарая, Степан подождал, пока женщина вернется в дом. Он собрался и ушел из деревни еще до рассвета.
-Пока мы вместе, смерти нет, - вспоминал он. Степан остановился и насыпал в бумагу махорки. Он присел на траву и закурил. По дороге пастухи гнали коров, звонили колокола церквей. Степан, закрыв глаза, видел перед собой жену. Она сидела, поджав ноги, кормя Петеньку, еще грудного, там в Гунибе. Степан возвращался из кузницы. Марта, улыбаясь, встречала его во дворе. Закатное солнце играло в ее волосах, от нее пахло свежими лепешками, и была она вся мягкая, нежная.
-Скоро увижу вас, любимые мои, - пообещал Степан и оглядел себя. Форма была чистой. Степан стирал ее несколько раз в неделю, разжившись в одной из деревень куском грубого мыла. Он и сам мылся. Иногда его пускали в хозяйскую баню, а чаще по дороге встречалась река или озеро.
-Даже вшей не подхватил, - смешливо подумал он, поскребя в рыжей голове. Когда он подошел к монастырю, заутреня уже началась.
-Я помню его, - Степан оглядел толпу в церкви, - помню. Он высокий был, с волосами седыми, впрочем, и тогда, лысый почти.
-Вырос мальчик, - старик незаметно, быстро утер глаза, - как вырос. Петенька на него похож, конечно, одно лицо.
Степан увидел его. Старик стоял в углу, почти у самых дверей. Он был в деревенских шароварах и холщовой рубахе. На Степана вдруг, почему-то, повеяло запахом роз. Он вспомнил рояль палисандрового дерева, ласковые руки мамы, что лежали поверх его детских ладошек.
-Молодец, Степушка - говорила мама, держа его на коленях, - так и играй. Как пригласят нас во дворец, сможешь сыграть крестному отцу твоему, его величеству императору.
- Ich komme schon durch manches Land avec que la marmotte, - услышал Степан свой детский голос. Руки нажимали на клавиши. Он почувствовал, как слезы наворачиваются ему на глаза. Старик смотрел на него. Степан, пробравшись через толпу, ощутил, как тот касается его ладони.
-Пойдем, милый. Вот, я тебя и дождался, - неслышно сказал старик.
Он сидел в келье, у стола, оглядывая простую лавку, икону Спаса Нерукотворного с масляной лампадкой. Все еще не сводя глаз со старика, Степан спросил: «Федор Кузьмич,…Что с моей женой, что с Петенькой? Здесь они, в Томске?»
Старик высыпал в деревянную миску черные сухари, долил воды, и стал медленно толочь их ложкой. «Уехали они, Степушка, - вздохнул Федор Кузьмич, добавляя в тюрю лук. Он подвинул к Степе ложку: «Ты ешь, милый. Уехали в Зерентуй, могилы твоих родителей призреть. Жена твоя церковь там построит, а потом в Китай отправится. Она будет тебя в Хайларе ждать, это за Аргунью город. Марфе Федоровне местный губернатор наш, - старик улыбнулся, - выписал бумагу, чтобы содействие ей оказывали».
-Почему? - спросил себя Степан, пережевывая сухари: «В Семипалатинске, Федор Михайлович мне не сказал, из-за чего Марта жандарма застрелила. Приказ пришел, об ее аресте…, Наверняка жандарм ее к себе вызвал, там она его и убила. А что там случилось? - Степан поморщился, такой мгновенной, острой была боль где-то внутри: «И губернатор здешний…, А если…, - он понял, что не может, совсем не может об этом думать.
Он так и сидел, с ложкой в руке. Федор Кузьмич, ворчливо сказал: «Дурак ты, Степушка. Жена твоя тебя больше жизни любит. Тебя и сыночка вашего. Петенька уже читать умеет, показывал мне. Ты помни, - он забрал сухари, ложку и вложил Степану в руку луковицу, - помни, пока вы вместе, смерти нет».
Степан покраснел. Федор Кузьмич поболтал ложкой в тюре: «Я тебе рясу монашескую отдам. Ты повыше меня будешь, - он окинул Степана взглядом, - и в плечах шире, но ничего, сойдет, - старик усмехнулся и деловито велел: «Форму твою солдатскую мы сожжем, бумаги тоже. Есть они у тебя?»
Степан кивнул. «Напишем письмо, - старик рылся под лавкой, - что ты инок монастыря здешнего, идешь за Байкал по обету».
-А вы писать умеете? - удивился Степан. Старик вытащил простую шкатулку и перебрал листы: «Умею, Степушка. Вот, - он показал на бумагу, - записываю кое-что».
-Это шифр, - понял Степан. Он помолчал: «Федор Кузьмич, я знаю, вы моего младшего брата крестили, там, на руднике…Вы мне только скажите, - лазоревые глаза мужчины закрылись, как от боли, - с Федей все хорошо? Может быть… - Степан замялся.
Старик вздохнул: «Хорошо, милый». Он посмотрел на мужчину и решил: «Не стану ему ничего говорить. Если увидятся они с братом, он и сам все поймет, а не увидятся, так тому и быть. Другой, совсем другой…, - Федор Кузьмич, незаметно, покачал головой: «Почему? Не узнаю я этого».
Ему хотелось рассказать своему крестнику, как тогда, в Санкт-Петербурге, летом, он увидел во сне черноволосую, высокую женщину, увидел ее мутные, серые глаза. Съежившись, закричав от животного, непреодолимого страха, он забился в угол опочивальни. Женщина сказала: «Выбирай. Либо ты выживешь, и умрешь в безвестности, и тогда за тебя погибнет твой родственник, либо погибнешь ты».
-И я выбрал, - Федор Кузьмич медленно, аккуратно писал: «Трус, какой я был трус. Если бы я остался - он взглянул на своего крестника, - ничего бы этого не было. Все бы выжили, все. И она…, - старик вдохнул запах роз, и представил себе огромные, черные, как ночь глаза: «Она бы тоже жила. Я их всех убил. Но я свою вину,- он подписался игуменом монастыря, - искуплю».
-Прямо сейчас и пойдешь, - Федор Кузьмич, передал ему бумагу: «В церкви той помолись, и уезжай отсюда, Степа. К жене своей, к ребенку. Уезжай и забудь, - старик повел рукой, - обо всем этом».
