Невысокая, хрупкая, смуглая, девушка, с большими, темными глазами, с уложенными в скромную прическу тяжелыми волосами захлопнула «Джейн Эйр» и положила ее в простой ридикюль. На ней было строгое, закрытое муслиновое платье. На тонкой, серебряной цепочке висел маленький крестик.

Она подождала, пока пассажиры-британцы выйдут. Девушка сердито сказала, на бенгали: «Хоть мы, Грегори, конечно, ездим в одних дилижансах с британцами и даже с ними за одним столом обедаем, но все равно…, - Люси Вадия прикусила темно-красную, нежную губу и не закончила.

Брат убрал свои бумаги и The Bombay Times. Потянувшись, он взял маленькую ладонь сестры в свою большую, крепкую руку.

-А что ты хочешь? - заметил Грегори: «Я привык, меня всю жизнь спрашивают, как, вы индиец, и знаете английский язык? И французский тоже? И даже латынь? А когда диплом юриста видят на стене, в конторе, тем более удивляются.

-И так всегда, - Люси подождала, пока брат спустится во двор, и последовала за ним: «Грегори хотя бы колледж закончил, а я? Папа мне нанимал частных учителей, и что? Британцы меня гувернанткой не возьмут. Неслыханно, чтобы местная девушка воспитывала детей белых. Значит, придется ехать к этому радже».

Люси Вадия три года обивала пороги миссионерских школ в Калькутте, и все-таки  смогла сдать экзамены, год назад. Она получила  свидетельство домашней учительницы. Девушка разослала письма ко дворам индийских правителей. Сыновей большинство из них посылало в Англию, в закрытые школы, а девочек раньше не учили. Дочери  были заперты в зенане, а потом их выдавали замуж. Однако в стране  ходили слухи, что британцы переведут Индию из-под управления торговых компаний под прямой контроль империи. Многие раджи стали  спешно приобретать европейские привычки.

-В том числе, - смешливо подумала Люси, идя под руку с братом к двухэтажному, с деревянной галереей, зданию, - им понадобилось обучить дочерей английскому языку. И французскому тоже.

Она хотела устроить брата в Бомбее. Грегори было двадцать семь, а ей  двадцать три, однако они рано потеряли мать. Люси привыкла заботиться и об отце, и о старшем брате. Потом ей надо было ехать  на юг, в Майсур, к махарадже Водеяру, воспитывать его многочисленных внучек.

-Говорят, он образованный человек, - вспомнила Люси, - патрон искусств, даже книги пишет. И то хорошо.

В  вестибюле постоялого двора все было английским, только запах специй и ковры напоминали о том, что они в нескольких часах пути от Бомбея. Грегори сказал: «Ты иди, я сейчас».

Он проводил глазами стройную фигурку сестры. Подождав, пока дверь в обеденный зал закроется, мужчина достал из кармана сюртука письмо. Грегори был в светлом, хорошо скроенном костюме. Они с сестрой носили индийскую одежду только дома. Их покойный отец смеялся: «Конечно, у вас есть индийские имена, но на улице извольте быть англичанами».

Грегори знал, что еще его прадед крестился, здесь, в Бомбее. Он был парсом, огнепоклонником, но вот уже три поколения все Вадия ходили в англиканскую церковь и жен себе выбирали  из христианских семей.

-Восстание, - пробормотал Грегори, вертя маленький конверт.

В дилижансе говорили о беспорядках в Дели. Британский майор небрежно заметил: «Повесим зачинщиков, расстреляем эти толпы смутьянов, и все закончится. В конце концов, мистер Вадия, британская власть в Индии вечна и незыблема. Это я вам обещаю, - он поднял палец.

-Тем более, - улыбаясь, добавила жена офицера, - вы, индийцы, наконец, стали получать образование. Если бы не Британия, вы бы до сих пор сидели в невежестве и безграмотности.

Грегори увидел яростные искры в глазах сестры. Люси подняла глаза от книги. Девушка, нарочито сладким голосом, сказала: «Рамаяна, наш знаменитый эпос, была написана в те времена, когда Юлий Цезарь еще не дошел до Британии, и ваши предки, мадам, - она поклонилась, - носили звериные шкуры».

В дилижансе повисло молчание. Грегори, развернув газету, бодро заметил: «Русские, кажется, приступают к реформам. Интересно было бы об этом поговорить».

Он не удержался и подмигнул сестре. Люси только усмехнулась.

Совершенно невозможно было везти это письмо, пахнущее лавандой, в Бомбей, и совершенно невозможно, подумал Грегори, было избавиться от него.

Он пробежал глазами изящные строки и тихо, яростно, сказал: «В прошлый раз она мне не разрешила к нему пойти. А в этот, она меня не остановит. Никто меня не остановит, пусть там хоть вся британская армия соберется».

Он все-таки убрал письмо обратно, не в силах расстаться с ним. Осмотрев себя в зеркало, Грегори услышал голос сестры: «Обед подан, правда, с рыбой здесь плохо. Придется, есть баранину».

-В Бомбее будет хорошо, - уверил ее Грегори. Подавив тяжелый вздох, он пошел в столовую.

На кухне дома де ла Марков были разожжены обе плиты. Индийские повара, в белых, накрахмаленных фартуках, резали мясо. Послеполуденное солнце безжалостно заливало светом каменные плиты двора, зеленую траву в саду, по которой прохаживались два павлина.

Луиза де ла Марк, в просторном, светлом шелковом платье, с непокрытой, белокурой головой,- прислонилась к косяку двери и стала загибать пальцы. «Шестеро взрослых и Виллем с Маргаритой.  Их  можно за общий стол сажать, выросли».

Ребенок весело, бойко заворочался. Луиза, чуть покачнувшись, выйдя в сад, присела на мраморную скамейку. Она взглянула на поблескивающее море, на далекие, едва заметные мачты кораблей, и сплела нежные, тонкие пальцы.

-Еще месяц, - подумала женщина: «Осенью я запретила Грегори к нему ходить. Он бы убил его, не задумываясь, я его знаю. Хватит, - Луиза, внезапно, разозлилась, - хватит. Приду и сама ему все скажу. Сейчас не прошлый век, люди разводятся. Конечно, будет скандал, - она поморщилась, - но я не могу, не могу отсюда уезжать».

Она положила руку на живот и ласково улыбнулась: «Скоро папу увидишь».

Женщина закрыла глаза и отчего-то вспомнила, как муж, после рождения Виллема, подарил ей бриллиантовые серьги. Он, деловито, заметил: «Ты теперь ребенком будешь занята. Надеюсь, ты меня простишь, если я реже буду появляться дома по вечерам».

Луиза горько покачала головой: «Восемнадцать лет мне тогда было, что я знала? Только то, что мне мама говорила. Муж глава семьи. У мужчин есть, как это она сказала, естественные желания, и они должны их удовлетворять. Вот он и удовлетворяет, - Луиза, горько, усмехнулась, - только не со мной. На медовый месяц его хватило, а потом…, - она все сидела, слушая щебет птиц, разглаживая тонкий шелк платья. «Виллем мне не отдаст детей, - женщина почувствовала резкую, острую боль где-то внутри, - никогда не отдаст. Маргарите десять лет, как я ее отпущу…»

Сзади раздался шорох. Маргарита, встряхнув русыми волосами, положила острый подбородок ей на плечо: «Когда будем накрывать на стол, мамочка?»

-Сейчас, - Луиза повернулась. Серые, в темных ресницах глаза дочери, смотрели безмятежно, весело.

-Посиди со мной, - вдруг, попросила женщина.

Маргарита устроилась рядом, поджав под себя ноги: «Мамочка, как ребеночек?»

Луиза помолчала: «Хорошо, милая». Она прижала к себе девочку. Сердечко билось ровно, размеренно, от Маргариты пахло чем-то сладким, еще детским.

-Я тебя люблю, мамочка, - дочь уткнулась носом ей в плечо: «А там мальчик или девочка? Виллем хочет братика, а я  сестричку. Она со мной в куклы будет играть».

-Посмотрим, - Луиза велела себе улыбаться.

-Господи, как же это? - думала она, заходя с дочерью в большую, устланную шелковыми коврами столовую. Резной, черного дерева стол был покрыт накрахмаленной, льняной скатертью.

-Как же это? - повторяла себе Луиза, следя за тем, как две служанки раскладывают серебро, как выносят из кладовой стопки фарфоровых тарелок: «Я не могу больше быть с Виллемом, я его не люблю, и никогда не любила. Но дети…, - она взглянула на русые локоны Маргариты.

-Присмотри здесь, милая, - попросила женщина: «Я сейчас приду».