Уже когда они садились на невысоких, крепких местных лошадок, - от Джеймстауна до Лонгвуд-хауса было чуть больше трех миль, - Ева спросила: «Тетя Джо, а вы мою бабушку знали, Дину Горовиц?»

Джо тронула лошадь и  перебросила на грудь темные, в седине косы: «И бабушку, и дедушку твоего, Аарона. Мы с ним как раз  в Южной Америке познакомились, когда моего мужа покойного на костре жечь хотели. А потом все вместе в Иерусалим приехали, там мы  их сосватали. И маму твою я помню, еще девочкой маленькой».

Ева посмотрела на дорогу, - они поднимались на холм, за которым стоял Лонгвуд, вокруг была пустынная равнина, дул ветер с моря. «Шесть тысяч человек здесь живет, - вспомнила девушка, - и школа есть, и госпиталь, там дядя Давид принимает. А на этой земле ван Димена  одни каторжники. Господи, как там будет?»

Муж успокаивал ее, говоря, что в Австралии безопасно. Он целыми днями сидел над бумагами, разбираясь в управлении колониями. Как-то раз, улыбнувшись, Джон сказал: «Ты не беспокойся, на всей земле ван Димена людей меньше, чем на одной Святой Елене. Мы с тобой справимся. Я там всего на два года, помощником губернатора, а потом  в Сидней поедем, большой город».

За ними закрылись ворота. Ева, спешиваясь во дворе резиденции, тихо спросила Джо: «А почему все равно его величество охраняют? Отсюда же бежать невозможно».

Женщина пожала плечами и завела лошадей на конюшню: «Брат мой человек недоверчивый, это всегда было известно. А его величество, - она засучила рукава блузы и стала чистить своего коня, - он бежать не собирается, только по сыну своему тоскует. Как твоя свекровь тут жила, они часто о мальчике разговаривали.  Он Шмуэля ровесник, десять лет ему сейчас. Отца и не помнит, конечно, - Джо вздохнула и велела: «Принимайся за своего коня, а потом на кухню пойдем. У нас Шабат сегодня, вместе отобедаем».

Джо потрепала лошадь по холке: «Бедный Джон. Нельзя ему в Англию ездить, он сразу на десяток лет стареет. Вернулся - будто ему восемьдесят уже, бледный, весь в морщинах, задыхается..., Да и я тоже, - она почувствовала боль в груди, и, раздув ноздри, вспомнила жесткий голос сына: «Нет, мама, и не проси меня. Я своей рукой такого не сделаю».

-Если бы я была чужой человек, - Джо затянулась сигаркой, - они сидели на балконе их дома, - ты бы не колебался, Давид. Просто дай мне флягу, и все. Об остальном я сама позабочусь. Это ведь не лечится, - она закашлялась, подавившись дымом.

-Не лечится, - хмуро признал сын. «Но ты можешь еще несколько лет прожить, опухоль ...»

Джо ткнула сигаркой в оловянную пепельницу. Женщина гневно, тихо, проговорила: «Я не хочу существовать, Давид, как  твой пациент, британский майор. Он цепляется за жизнь,  зависит от опиума и ходит под себя. Твой отец, поверь мне,  дал бы и мне нужную дозу, и выпил бы сам. Ты же мне говорил, эти опухоли -  они появляются и в других органах, не только в легких».

Давид сидел, глядя на простор океана перед ними, затягиваясь своей сигарой. «Если бы это была грудь, мама, - наконец, сказал он, - я бы сделал тебе операцию. Она давно известна. Это, конечно, тоже не панацея, но все же..., Но легкие - тут я ничем помочь не могу».

Джо поднялась и откинула голову: «А я не могу медленно умирать, понятно? Не могу, не хочу, и не буду. Поэтому дай мне опиума, я усну, и все, - она повела рукой, - все будет просто.

Давид тоже встал - он был чуть выше матери. Он, яростно, ответил: «Это тебе будет просто. А мне, Элишеве, твоему брату, твоим внукам - нет. И хватит об этом».

-Тогда я сделаю это сама - отрезала мать и ушла с балкона. Он выругался сквозь зубы: «Опиума у меня здесь нет. Так, маленькая доза, для болей у его величества. А в госпитале он под замком, и там охрана. Хотя, зная маму..., -  он тяжело вздохнул, а потом  услышал сзади шорох. Дебора ласково обняла его. Давид, поцеловав маленькую, сильную руку жены, велел себе: «Попроси, чтобы поставили дополнительный караул у аптечного склада».

-Пошли,- наконец, улыбнулась Джо, и они услышали с порога  веселый голос Шмуэля: «Бабушка, мы с папой Торой позанимались. Он мне разрешил на коне прокатиться».

-Беги, седлай, - Джо поцеловала  внука, и добавила: «Потом на кухню приходи, мы печенье будем печь».

Они с Евой прошли через двор, и не заметили, как заколыхалась простая, темного холста штора, в окне второго этажа их дома.

Дебора вернулась на кровать и томно сказала: «Мне бы надо им помочь, а я, вместо этого..., - она скользнула под простыню, к мужу и рассмеялась: «И ведь даже пока не Шабат».

-Завтра тоже все будет, - уверил ее Давид. Просматривая письма, он хмыкнул: «Конечно, твоя мама права, как только, -  мужчина вздохнул, - его величество умрет, поедем в Америку. Шмуэлю через три года бар-мицву надо устроить, здесь этого не сделаешь. А я там смогу хирургом в армию пойти, пишут же, что они во Флориде воевать будут. Заодно и в тамошних болезнях разберусь».

Дебора поцеловала смуглое плечо: «И я маму увижу, Мораг, детей ее…, А потом  в Амстердам обратно отправимся?»

-Да, - кивнул Давид, привлекая ее к себе. Дебора вытянулась рядом с ним и помолчала: «Сколько ему еще осталось, Давид?»

-У него опухоль в желудке, такая, как..., - мужчина оборвал себя: «Не знаю. Мне кажется, недолго. Ты видела, он уже мало что может, есть, без боли. И каломель не помогает. Впрочем, я всегда считал, что она устарела, как лекарство. Хотя больше мне ему нечего дать, от опиума он стал отказываться».

Дебора повернулась и поцеловала мужа: «Я знаю, тебе тяжело сейчас. Ты все-таки столько лет рядом с ним. Стой, - она перегнулась и пошарила по ковру, - еще одно письмо, из пачки выпало. Мама пишет, - женщина взглянула на конверт, - тебе лично в руки.

Давид быстро прочитал аккуратные строки. Скомкав бумагу, положив ее в оловянную пепельницу, он чиркнул кресалом. Давид посмотрел на открытую шкатулку, что стояла на столе - золотая рысь на кинжале гордо поднимала голову,  тускло блестели в полутьме изумруды.

-Ерунда, - сказал он жене, не поворачиваясь, глядя на то, как горит письмо.  «Она просто забыла написать это в первом письме. Спрашивала, не прислать ли нам новых книг медицинских, раз она зиму в Лондоне проведет».

Он взглянул на серые хлопья пепла. Вернувшись на кровать, обнимая жену, Давид ласково шепнул: «Дверь хорошо закрыта?»

-На засов и на ключ, - он провел рукой по ее нежной, белой груди, окунул лицо в каштановые, пахнущие солью волосы и заставил себя не думать о том, что написала теща - четким, ровным почерком: «Твой дядя, скорее всего, везет на Святую Елену мышьяк. Уж не знаю, для себя, или для Наполеона, но я считаю своим врачебным долгом тебя об этом предупредить».

-И правильно, - сказал себе Давид, слыша сдавленный стон жены. Он и сам, шептал ей что-то ласковое, неразборчивое, а потом, удерживая ее в своих руках, приказал себе: «Что хочешь, то и сделай, а забери у него яд, доктор Кардозо».

На старом, рассохшемся паркете лежал вытертый персидский ковер. Пахло пылью, затхлостью, комната была холодной. Наполеон, поморщившись, потянувшись, помешал кочергой угли в камине. На коленях стояла шкатулка с письмами. Сыну не разрешали ему писать - он знал, что мальчик живет в Вене, при дворе своего деда. Наполеон закрыл глаза и вспомнил толстенького, светловолосого ребенка, что, сидя у него на руках, серьезно сказал: «Ты приезжай, папа. Я буду скучать».

-Четыре года ему было, - Наполеон оглянулся на закрытую дверь, и стал перебирать письма - сухими, смуглыми пальцами. «Аннет шесть исполнилось, когда мы в последний раз с ней виделись. Сейчас ей пятнадцать, взрослая девочка уже».

Он не знал, как Анна это делает, но прошлым годом он стал видеть ее во снах. Она ложилась рядом, устраивая черноволосую голову у него на плече. Гладя его по щеке, женщина начинала рассказывать, как они живут на мельнице, как учится дочка, как у них теперь есть собака - добрая, большая, и как они все вместе будут гулять по лесу, когда он приедет.