— Знаю, знаю, — Джумана вышла на террасу. Погода испортилась, дул резкий северный ветер, Босфор топорщился серыми волнами. Она обернулась к евнуху: «Родит еще одного, как ты правильно заметил, она здоровая. Ладно, я подумаю, — она махнула рукой.

Женщина хрустнула костяшками пальцев и посмотрела на воду. Она уж и забыла его лицо — помнила только серо-зеленые, в темных ресницах глаза, и губы — самые нежные на свете.

Джумана заперла дверь и вытянулась, вздохнув, на ложе.

Нур-бану подписалась и запечатала письмо.

— Отправишь моему сыну с надежнейшим из гонцов, — сказала она секретарю.

Женщина поднялась и вгляделась в дождь над Босфором. «Скоро зима, — вздохнула она.

— Кадина, — раздался сзади тихий голос.

Нур-бану улыбнулась: «Проходи, милая. Может, не стоило так рано вставать-то?».

Маленькая женская фигурка, закутанная в густую вуаль, скользнула в комнату, и венецианка заперла дверь изнутри.

— Папа, — Фарук прижался рыжей головой к груди отца, — поиграем?

Селим, улыбнулся и, присев рядом с сыном на ковер, стал расставлять солдатиков.

— Корабли, — открыв рот, сказал мальчик, указывая на маленькие военные галеры. «Лепанто!»

Султан усмехнулся и поцеловал ребенка в мягкие волосы. «Только мы с тобой победим, сыночек».

— Война, — протянул Фарук, и поднял на отца голубые глаза: «Я буду побеждать!»

— Обязательно будешь, — пообещал Селим.

— Мама, — спросила Фарида, перебирая пальцы Марджаны, — а скоро мне уезжать?.

За окном опочивальни шумел дождь.

Марджана, что полусидела в постели, улыбнулась: «Да не скоро еще, милая, не скоро совсем».

— А почему ты не по-турецки говоришь? — удивилась девочка, — А зачем? — Марждана подняла брови, — тут же только мы с тобой. Ты Москву-то помнишь, Федосеюшка?

— Нет почти, — вздохнула девочка. «А в Персии море есть, как здесь?».

— Даже целый океан — улыбнулась мать.

— Я тебя так люблю, мамочка, так люблю, — девочка придвинулась к ней поближе и вдруг попросила: «Спой песенку, пожалуйста».

— Котик-котик, коток, Котик, серенький хвосток!

Прийди, котик, ночевать, Федосеюшку качать, — тихо, нежно запела Марджана, обнимая дочь.

Та, уже в полудреме, зевнула и еще крепче прижалась к матери.

— Писца мне, — обернулся, Селим к белому евнуху. Он положил большую руку на имперскую печать и задумался, глядя на штормящий пролив.

— Двадцать лет я проживу, — усмехнулся султан про себя. «К тому времени Фаруку двадцать два будет. Даже если случится что-нибудь, — на все воля Аллаха, — Марджана разумная женщина, и будет хорошим регентом.

Соколлу я отправлю в отставку, чуть попозже, пусть лучше визирем молодой станет, этому на покой пора, он себе на старость наворовал уже.

— В конце концов, — мужчина вздохнул, — это самое малое, что я могу для них сделать.

— Ваше величество, — поклонился евнух с чернильницей на шее.

Селим начал диктовать.

Мехмед-паша бушевал. Он разбил о стену драгоценную чернильницу китайского фарфора и, застонав, обхватив голову руками, опустился за стол.

— В конце концов, — осторожно сказал кизляр-агаши, — ничего страшного не случилось. Он здоровый мужчина и проживет еще долго.

— Это ты ее подговорил? Ты? — Соколлу ударил кулаком по столу, и кипа документов разлетелась по комнате. «Как ты мог! Без моего разрешения!»

— Я слова ей не сказал, — обиженно ответил евнух. «И я уверен, что и кадина Марджана у него ничего не просила — как мы с вами обсуждали недавно, если бы она хотела, чтобы Фарук стал наследником, это бы давно уже случилось».

— Что ему в голову ударило? — Соколлу тяжело вздохнул.

Евнух тонко улыбнулся и закатил глаза.

— Да, да, — пробурчал визирь, — у меня самого дома есть на ложе шестнадцатилетняя жена, но надо же думать не только этим.

Он наклонился и стал подбирать бумаги.

— Давайте помогу — захлопотал кизляр-агаши.

— Ну что ж, — улыбнулся визирь, когда они закончили, — пусть дарует Аллах здоровье и процветание нашему султану и принцу Фаруку.

— Потому что, — добавил Соколлу, когда евнух вышел, — с этого дня я и гроша ломаного за их жизни не дам.

Он очинил перо и стал писать.

Нур-бану осторожно взяла небольшую плетеную корзинку, закрытую крышкой.

— Только очень аккуратно, — предупредила она невысокую, стройную женщину, закутанную в вуаль. «Ночью. Они спят вместе или в разных комнатах?».

— Сейчас в одной, — прошептала женщина.

В корзинке что-то зашуршало.

— Хорошо, — Нур-бану подумала. «Даже если она тоже умрет, ничего страшного. Ты молодец, милая».

Женщина наклонилась и поцеловала ей руку.

— Скоро, — шепнула Нур-бану. «Потерпи еще немного. У тебя будет все, что ты хочешь».

Марджана заканчивала завтракать, когда в трапезную вошел Селим.

— Не вставай, — махнул рукой муж, и, наклонившись, поцеловал ее в теплый лоб. «Лучше тебе, я смотрю?».

— Да, — она улыбнулась. «Дети на занятиях, Фарук так рад, что ты ему разрешил верховой езде учиться, только и говорит: «Я на коне, как папа!»

— Я ж его видел, — Селим рассмеялся. «Ничего не боится, мой сын, да и твой, — он ласково обнял жену, — тоже. Ну что, — рука мужчины медленно поползла вниз, к груди Марджаны, — как крови твои пройдут, сделаем девчонку?.

Женщина рассмеялась: «А если мальчишка будет?».

— Еще лучше, — Селим, потормошил ее. «Пойдем, покажу тебе кое-что. Только накидку возьми кашемировую, на дворе холодно, да и там тоже».

Их сопровождала охрана с факелами. Лестница была крутой, скользкой и Селим заботливо поддерживал жену под локоть.

— Что тут? — спросила она, оглядываясь на серые камни стен.

— Разное, — коротко ответил Селим. «Долго там не стой, мало ли, — только посмотри, и отойди». Низкая, тяжелая дверь медленно открылась перед Марджаной.

Девушка висела вниз головой, растянутая на прикрепленных к потолку крохотной камеры цепях. Между широко разведенных ног жужжала, копошилась черная, шевелящаяся масса.

Краем глаза Марджана увидела несколько ульев, расставленных у стены. Пахло медом и чем-то еще — сладким, отвратительным, гниющим.

Гречанка открыла глаза, изодранные в клочки, распухшие губы что-то прошептали. Рядом с Марджаной пролетела пчела и она собрала все силы, чтобы не покачнуться.

— Любимая, — позвал ее муж.

Уже во дворе он, поглаживая рыжую, душистую бороду, рассмеялся: «Ее сначала янычарам на пару дней отправили, — чтобы из двух дырок у нее одна стала, ну а потом, — он кивнул головой вниз, — туда».

— Пусть убьют, — не смея взглянуть на мужа, попросила женщина.

— Нет, — покачал головой, Селим и оживился:

— Я велел ту купальню, где эта гадина тебе отраву подсунула, перестроить, — у тебя теперь будет еще и с морской водой бассейн. И пол подогретый, чтобы зимой не замерзнуть, упаси Аллах. Дня через три-четыре закончат, — он поднял вуаль и нежно коснулся губами прохладной щеки Марджаны.

— Спасибо, — сказала она, посмотрев снизу вверх в голубые глаза мужа. «Спасибо, любимый».

Девочка проснулась и поднялась на ложе. Снаружи шумел осенний ветер, гоняя палые листья. Брат спокойно сопел, свернувшись в клубочек. Серый, предутренний свет заползал в опочивальню, освещая разбросанные на огромном ковре игрушечные галеры, солдатиков, лежащего на боку деревянного коня на колесиках.

Ребенок встал, и, подойдя к двери, выглянул наружу. Море бурлило штормом — холодное, свинцовое, сильный дождь хлестал по темному от воды мрамору террасы.

Рядом с ногой девочки что-то проскользнуло, и она, наклонившись, радостно сказала:

«Ужик!»

Она почти ничего не помнила из той жизни — только нагретую солнцем траву, и девочку, с которой они играли на лугу, у большой реки. Та была старше ее, с рыжеватыми косами и васильковыми глазами. Феодосия не боялась змеек, что нежились на летнем тепле, они были маленькие и безобидные, а девочка, — как ее звали? — убегала от них с криком.