Он вспомнил ее тихий шепот: "Я так люблю тебя, так люблю!", ее тело — нежное, отсвечивающее серебром в сиянии луны, и почувствовал, что краснеет.

— Вот, — сказал Федор, зажигая еще две свечи. "Жена твоя сказала, что ночевала здесь — хотела все зарисовать".

Джованни замер — на отвесной стене охрой и еще какими-то красками, — яркими, почти не потускневшими, — были нарисованы бегущие быки, человечки с копьями в руках, морская вода и пловцы в ней, еще человечки — сидящие вокруг костра.

— Откуда это? — только и смог спросить он. "Такая красота, Теодор, и так хорошо сохранилось…". Он прикоснулся пальцем к увенчанной рогами голове быка.

— Это рисовали те люди, которые жили тут, — Федор вскинул голову, всматриваясь в скалу, — в незапамятные времена, дорогой мой святой отец. Я увидел копии, в альбоме у Изабеллы, и не мог мимо пройти. Заодно уж и этот кусок завалим, — добавил он.

— Зачем? — запротестовал Джованни, пробираясь к выходу. "Пусть люди видят…"

Федор отвязал канат, привязанный к сталагмиту, и подтянул к себе легкую лодку. "Сиди Мохаммед велел, — сказал он коротко, берясь за весло, — у них же, магометан, нельзя человека изображать, животных — тоже. Султан боится, как бы все тут, — Федор вздохнул, — не посбивали, или не замазали. Пусть пока будет спрятано, ждет своего часа. Умный он человек все же".

— Гавань уже закончили углублять, — подумал Джованни, сидя на корме, глядя на темную гладь воды подземного озера. "Господи, я Констанцу последний раз видел, — она младенцем была. Она рыженькая, — он ласково улыбнулся. Федор, заметив это, рассмеялся: "Не бойся ты, поладите вы все. У твоей Констанцы характер, конечно, — он покрутил головой, — не подходи, обрежешься".

— Мать ее такая была, — вздохнул Джованни. "Господи, бедное дитя — уже и в Новом Свете жила, и пираты на их корабль нападали, и на аукционе ее продавали…"

— А еще, — Федор прищурился от яркого, дневного света, и спрыгнул в мелкую воду: "Тут лодку привяжи. Так вот, еще твоя Констанца печаталась в газете, и знает месье Антуана Лавуазье. Была бы она в Париже, как мы шар воздушный запускали — непременно бы в корзину влезла. Она, — Федор усмехнулся, — журналистом хочет стать. Бойкая девчонка, но у них так и надо".

— Мы все поладим, — отозвался Джованни, когда они уже шли к выходу из пещеры. "С Пьетро нельзя не ужиться, а уж с Изабеллой — тем более, она же очень добрая. А почему твой брат евреем стал? — вдруг спросил Джованни.

Федор отбросил ногой какой-то камушек. Оскальзываясь на крутом склоне, он стал спускаться к лошадям. "Как дочка Джона старшая, я же тебе говорил, — он улыбнулся, — она в Иосифа влюбилась. Брат мой, как в Иерусалиме оказался, тоже — встретил эту Лею Судакову, нашу родственницу дальнюю. Так, — Федор развел руками, — бывает".

Над грядой пустынных, темно-красных, выжженных скал вились птицы. Он отвязал свою лошадь и неслышно вздохнул:

— И все равно — нет у них с Леей счастья, видно же. Ах, Степа, Степа…, Дети хорошие, славные дети, жалко их. Я бы поехал, конечно, туда, в Иерусалим, как тут все закончу, но ведь в Париж надо возвращаться. Виллем прислал мне доверенность, — на его землях уголь разрабатывать, да и вообще, дел столько…, - Федор стер пот со лба. Уже сидя в седле, он сказал:

— Смотри-ка, всего двадцать миль к югу, а такая жара. Поехали, — он взглянул на послеполуденное, уже низкое солнце, — племянника твоего из резиденции заберем, и помни — он оглянулся на вход в пещеру, — все будет хорошо.

— Я знаю, — Джованни приостановил лошадь. Темные, побитые сединой, уже отросшие волосы шевелил ветер. "Теодор, — вдруг сказал он, — если бы не ты…"

Мужчина только улыбнулся: "Мы же семья, Джованни. Ты сам родословное древо видел. И хорошо, что вы женитесь, ты же мне рассказывал — что там во время Гражданской войны случилось".

— Мой предок вырезал семью ее предка, графа Ноттингема, — мрачно отозвался Джованни, выезжая на северную дорогу. "Этот Пьетро ди Амальфи — был его дядей. Стой, — он резко натянул поводья лошади и та недовольно заржала.

— Я помню, на этой папке, в библиотеке Ватикана, я рассказывал тебе, — там было написано, на обороте, на латыни: "Sola Invicta Virtus", "Только дух непобедим". Это девиз Говардов и Ноттингемов. Так вот чьи это были чертежи…, - протянул Джованни.

— Графа Ноттингема? — недоуменно спросил Федор.

— К.Х., там стояли инициалы, — пробормотал Джованни, — К.Х. Господи, какой я дурак. Единственное оправдание мне, — он горько усмехнулся, — это то, что я тогда ничего не помнил. Я видел архив леди Констанцы Холланд, — тихо сказал он. "Тот, что якобы сгорел, когда круглоголовые разграбили усадьбу Кроу, в Мейденхеде. Той леди Констанцы Холланд, что ушла с капитаном Николасом Кроу искать Ледяной Континент, и не вернулась".

— Дочь Бруно, — хмыкнул Федор. Джованни увидел улыбку на его лице.

— Даже не смей думать об этом, — строго сказал мужчина. "Ты же занимался там, в Ватикане. Ты сам знаешь — оттуда невозможно что-то украсть".

— Impossible n’est pas Francais, — ухмыльнулся Федор. "Впрочем, — он посерьезнел, — тебе их показали только потому, что ты без памяти был. Мне-то вряд ли покажут. А жаль, — он пришпорил коня: "А в тебе тоже — кровь Ворона есть, от герцогини Беллы, а, святой отец?"

— Есть, — признал Джованни.

— А вот во мне — нет, — Федор рассмеялся и пустил коня быстрой рысью. "А, кажется, что есть, — пробормотал Джованни. Коснувшись своей сутаны, он сочно сказал: "Дайте мне только сойти на берег в Генуе — сразу Изабеллу к портным отправлю, и сам с Пьетро — тоже схожу. Хватит, — он потрогал грубую, коричневую шерсть, — десять лет в этом разгуливаю".

Он ехал медленной, неспешной рысью, и видел перед собой, большой, серого камня, выходящий фасадом к Темзе дом. На гранитных, нагретых солнцем ступенях, лежал черный, холеный кот, пахло розами, с реки был слышен детский смех. "Качели надо поставить, — улыбнулся Джованни. "Третий этаж перестроить, половину под студию Изабеллы отдать. Она сама этим займется, конечно. Счастье мое, — он закрыл глаза и представил себе ее лицо.

Федор остановился: "Вот, святые отцы, эти образования называются сталагмитами — от греческого "сталагмитос", что, как вы знаете, — значит "капля". Они бывают известковые, соляные, гипсовые…"

Федор ласково погладил ближайший конус: "Эти — известковые. Над нашими головами, — он указал вверх, — сталактиты. Оба этих термина ввел в научный оборот датский натуралист, господин Ворм, больше ста лет назад.

— Вот сейчас, — напомнил себе Джованни. Взяв за руку Пьетро, нащупав в кармане сутаны кремень с кресалом, мужчина неслышно отошел назад. Он свернул в узкий проход и шепнул мальчику: "Ничего не бойся, сыночек".

Пьетро помотал рыжей головой: "Я не боюсь, мне мама все рассказала. Она тут ночевала, в этой пещере, совсем одна. И карту она мне тоже показывала".

Джованни поджег вьющуюся по скалам веревку, и, подняв мальчика на руки — нырнул в темный проход. "Мама, — улыбнулся Пьетро, — от нее розами пахнет. Она мне тетя, конечно, но раз папина жена — значит, мама. Как она рисует хорошо, я даже не знал, что так можно. И так интересно мне рассказывала, и о Риме, и о Венеции. Город, весь на воде, — Пьетро положил голову на плечо отцу.

Огонь, шипя, бежал по веревке.

— Взрыва не будет слышно, — холодно подумал Федор, рассказывая о подземном озере. "Сто фунтов пороха, я их сам в такие места укладывал, что сюда ни один звук не донесется. Землетрясение и землетрясение".

— Фауна в таких местах, — повернулся он к священникам, — белого цвета, из-за отсутствия солнечных лучей.

— Да-да, — пробормотал отец Джузеппе, — у нас, в Кампании, в гроте Кастельчивита живут белые саламандры. Создания дьявола, — поморщился священник. "Синьор Корнель, а эти штуки, — он указал на сталактиты, — не упадут нам на голову?"