— Бронзовые волосы, — вспомнил он. "У кого-то были бронзовые волосы, и зеленые глаза. У женщины, я ее видел. А потом выстрелы, взрывы — и темнота. Какие голубые глаза у этого Корнеля — как небо".

— Пьетро, — спокойно велел Федор, — пойди, вымой руки.

Мальчик недоуменно пожал плечами и шмыгнул внутрь рияда. В свете факелов глаза Джованни блестели, переливались. Он поднес руку к седому виску: "Месье Корнель, не поймите меня превратно…, Я, наверное, ошибаюсь, я мало что помню, но мы с вами где-то встречались. В Риме? Он отшатнулся — на большой ладони лежала икона.

— Это она, — подумал Джованни. "Мадонна. Русские ее Богородицей называют. Русские…, Правильно, я же был в России. На Урале, в крепости Магнитной. Там был инженер, Федор Петрович, мы с ним дружили. У него в избе как раз эта икона и висела".

Женщина в белой рубашке, что держала на руках младенца, смотрела на него — твердо, требовательно.

Джованни, помолчав, подняв глаза, неуверенно проговорил: "Я вспомнил. Меня зовут Джованни ди Амальфи. А вы…, ты…, русский, мы с тобой — как раз в России познакомились. Ты был горным инженером, был женат. Я тоже был женат, только моя жена умерла, и дочь — тоже".

— Слава Богу, — Федор облегченно перекрестился и сварливо добавил: "Жива твоя Констанца и здорова. Осенью ей одиннадцать лет исполнилось. Она в Лондоне, у кузена нашего, Питера Кроу. Я, кстати, тоже твой родственник, только дальний. Пошли, — он подтолкнул Джованни, — корми нас. Пусть Пьетро спать ляжет, а я тебе все расскажу".

— Светло, — вдруг сказал ему Джованни, когда они заходили во двор рияда. "В голове светло, понимаешь? Я все вижу, наконец-то".

Федор взглянул на икону и одними губами сказал: "Спасибо тебе".

Они сидели у низкого столика, вокруг подвешенной на цепочках масляной лампы вилась какая-то мошкара, с юга, из пустыни, дул теплый ветер. Джованни, разливая чай, вздохнул: "С Пьетро я поговорю, завтра. И ты тоже — побудь с ним, расскажи ему о родителях его. Мы же ничего не знали — сирота и сирота".

— Врать придется, — Федор вдохнул запах мяты. "Ты же слышал, и о кузене моем покойном, и о той девушке, что Пьетро родила. Не говорить же ребенку обо всем этом".

— Не говорить, — согласился Джованни. "Но знать он должен, Теодор. Ты же, наверное, — мужчина замялся, — захочешь, чтобы Пьетро с тобой жил, в Париже? Я-то в Лондон поеду…, - Джованни внезапно замер: "Орден меня не отпустит, никогда".

— Ты его отец, — просто сказал Федор, — ты его с младенчества вырастил. Езжайте в Англию, забери Констанцу, и живите спокойно. Тем более у Питера сын приемный, от жены моей покойной — ему десять сейчас, Пьетро — шесть, как раз подружатся. Джон теперь в Париже живет и семья его тоже — на континенте, — он широко улыбнулся и увидел глаза Джованни.

— Орден, — пробормотал Федор и выругался. "Как тебя вообще угораздило монахом стать? Хотя в Картахене ты вовремя оказался, — мужчина усмехнулся, — если бы не ты — Иосиф вряд ли бы сейчас сына растил".

— Я этого никогда никому не говорил, — угрюмо отозвался Джованни.

— А мне расскажешь, — Федор потянулся за сладостями: "Вкусные они здесь, пожалуй, еще вкуснее, чем в Иерусалиме. Вот вы уедете, — он хмыкнул, — а я с его величеством Сиди Мохаммедом на юг отправлюсь, на будущие рудники, там меня так не покормят, — добавил он, вытирая руки.

Джованни помолчал. Сомкнув длинные, красивые пальцы, он увидел перед собой на мгновение лицо Мэйгуй.

Федор слушал, изредка отпивая чай: "Это ты сглупил, конечно. Надо было тебе ее увозить оттуда, вот и все. Добрались бы как-нибудь до Кантона, спрятались бы — мне Питер о Китае рассказывал, там людей больше живет, чем во всей Европе. Ничего, отсюда я вас вытащу, обещаю, придумаю что-нибудь. Приедете в Лондон, встретишь хорошую девушку, женишься…"

— А ты? — внезапно спросил Джованни. "Так и не женился, после того, как узнал о смерти Марии, дай ей Господь вечный покой? — мужчина перекрестился.

Красивое лицо Федора помрачнело: "Нет. Давай, — велел он, — неси свои чертежи, пока я этого султана жду — помогу вам с гаванью. Мне еще эту свою кузину найти надо, Изабеллу, тетю Пьетро, так что, — он закинул руки за голову, — работы много"

— Мы ведь можем остаться, — осторожно сказал Джованни, поднимаясь.

— Еще чего не хватало, — отрезал Федор. "Одиннадцать лет по свету болтался. Живи уже тихо, пиши книги, преподавай, — хватит тебе неприятностей".

Он проводил взглядом мужчину: "Святые отцы знают, что он память потерял. Вот и отлично, незачем кому-то сообщать, что она вернулась. Как доберутся они с Пьетро до Лондона — там Джованни ее и обретет, память". Федор усмехнулся и развел руками: "Что поделать, такое случается".

Пьетро проснулся и посмотрел на низкую, большую луну за окном. В маленькой комнатке, где он спал, приятно пахло сандалом, слабо горела медная лампа. Он, подобрав под себя ноги, пошарил под подушкой.

— Мой ножик, — ласково сказал мальчик, прижимая его к щеке.

В монастыре не было ничего своего — даже рясу носил до него кто-то другой.

— Мой, — повторил Пьетро. До него донесся, — откуда-то издалека, — слабый, плачущий, женский голос: "Мой сыночек…, сыночек мой…, где он…, где…".

— Мама, — тихо сказал мальчик. "Я знаю, это мама моя. Мамочка, — он велел себе не плакать, — он уже был большим, — но слезы сами собой покатились из глаз. Он вдруг услышал мягкий, озабоченный голос отца: "Не спишь, милый? Месье Теодор ушел, мы с ним завтра в гавани встретимся".

Джованни присел на ковер, и привлек к себе ребенка, гладя его по рыжим кудрям. "Что случилось?"

— Я мамочку свою слышал, — всхлипнул Пьетро и уткнулся лицом ему в плечо. От отца пахло, как обычно — чем-то теплым, ласковым. Мальчик, успокаиваясь, спросил: "А о чем вы с месье Теодором так долго говорили?"

Джованни поцеловал мокрую щеку: "Это секрет, ну, ты никому не скажешь, милый. Я же тебе говорил — я потерял память, еще давно. Теперь она ко мне вернулась. Вот послушай".

Пьетро, затаив дыхание, вертел в руках ножик. Потом мальчик сглотнул: "Я понимаю, папа. Мне надо будет остаться в монастыре, раз у тебя дочка есть, родная".

— Дурак ты, дорогой мой сын, — Джованни нежно толкнул его в плечо. "Ты мой ребенок, и так будет всегда. А месье Теодор — твой двоюродный дядя, кузен отца твоего. Он его знал, и маму твою — тоже. Он тебе завтра все расскажет".

— Я большой, — напомнил себе Пьетро, и вздохнул — отец был совсем рядом.

— Остаться с тобой? — спросил Джованни и вспомнил, как зимними ночами, в Фонте Авеллано, когда сын был еще совсем маленьким, — он укачивал его на руках, завернув в грубую, шерстяную рясу. В келье было так холодно, что пар вырывался изо рта. Джованни, устроив ребенка у себя на груди, согревал его своим дыханием, — пока мальчик не засыпал, блаженно, сладко похрапывая.

— Ага, — Пьетро покраснел. "Один только разочек, папа".

Он задремал, держа Джованни за руку. Тот, осторожно вынув из пальцев ребенка ножик, спрятав его под подушку, улыбнулся. Он перекрестил мальчика и долго лежал, смотря в беленый потолок комнаты, слушая жужжание цикад в саду, что был разбит за стеной.

Ветер с океана раскачивал корабли, что стояли на якоре в гавани. Пьетро, уцепившись за руку Федора, спросил: "Почему мои папа и мама не поженились, раз они так любили друг друга, дядя Теодор?"

— Ты кричи тише, — посоветовал Федор, работая веслом — на втором сидел Джованни. "Я же тебе сказал — пока вы с отцом из Марокко не выберетесь, надо быть осторожными. А не поженились потому, что твоя мама была еврейка, а твой отец — католический священник".