— Дак может, Ермак Тимофеевич, хоть потрапезничаете? Что ж голодным отправляться?

— Спасибо, коль не шутишь, — облегченно улыбнулся атаман и зашел в горницу. Ребенок мирно спал в привешенной к очепу перевязи, легкий ветерок чуть колыхал занавеску, и вся изба, чистая, выскобленная, пахла сытостью и покоем.

— Хороши щи у тебя. — Ермак потянулся за хлебом. Марфа подвинула ему свежеиспеченный, еще теплый каравай.

— Дак как ты располагаешь, Марфа Федоровна, с дитятей так одна и куковать? Молода ты еще, сколько лет-то тебе? — атаман достал флягу, протянул. — Будешь?

— Я молока лучше, — она покачала головой. — А лет мне осьмнадцать скоро будет. — Марфа отпила из кружки и просто взглянула на Ермака. Того пробрала дрожь, никогда прежде не видел он таких глаз, вроде чистые и прозрачные, а приглядись, ровно чаруса на болоте, ступишь и пропадешь.

— Мужа тебе надо, — сорвалось вдруг с языка.

— Да я и сама знаю, даст Бог, найдется человек хороший, что с дитем меня возьмет.

Ермак представил, как сносит голову мечом этому хорошему человеку, чуть полегчало. Он поднялся из-за стола.

— Ну, благодарствую за хлеб, за соль. — Он посмотрел на хозяйку и в голове у него будто помутилось. Повалив лавку, атаман шагнул к Марфе. Веснушки у нее на щеках потемнели, она неуловимым движением сбросила с головы платок, тугие бронзовые косы упали за спину. Ермак взял ее за руку. — Ты подумай, Марфа Федоровна, может, не ждать тебе кого-то еще?

Она запунцовела, опустила глаза. Ермак притянул ее к себе, и прежде чем поцеловать, хрипло выговорил: «Я весь здесь, перед тобой».

Ее губы были горячи, ровно летнее солнце.

Широкая лавка отчаянно скрипела. — Дитя-то не разбудим? — задыхаясь от желания, прошептал Ермак. Марфа качнула головой.

— Она спит крепко, вот только… — она замялась.

— Только что? — Ермак прижался к теплому плечу.

Она подобрала сброшенный платок, прикусила его за угол. Он понял.

— Я тебя поберегу, — пообещал атаман. Она благодарно кивнула, глядя на него расширившимся, кошачьими — один зрачок, — глазами.

— Ты всех, что ли, венчаться зовешь? — Марфа, отдышавшись, опершись на локоть, озорно взглянула на Ермака.

— Кабацких девок нет, конечно, — он рассмеялся, привлек ее к себе. — Однако ж ты честна вдовица, а коли нас бес попутал…

— И какой бес! Поболе шести вершков будет, — Марфа провела рукой по его животу вниз и с хитринкой взглянула на вмиг покрасневшего Ермака.

— Бесстыжая ты баба, Марфа, — сконфуженно фыркнул тот. — Дак вот, надо грех наш венцом покрыть. Сейчас я за Большой Камень схожу, — он говорил, а сам покрывал ее всю поцелуями, не мог оторваться, — а ты меня жди. Вернусь, повенчаемся и отвезу вас в Соль Вычегодскую. Там у меня дом крепкий, хозяйство, Строгановы для своих людей денег не жалеют. Пора мне и осесть на одном месте, четвертый десяток уже, не век же мне бродяжить.

Его рука скользнула от маленькой груди вниз, и дальше в жаркое распаленное лоно.

Она застонала.

— Нравится? — Стараясь не терять головы, пробормотал Ермак. — Ты не гляди, что я сейчас тебя берегу, это заради того, что не венчаны мы пока, невместно тебя с дитем оставлять, вдруг случится со мной что. А повенчаемся, дак ты сразу понесешь, поняла?

Она, не открывая глаз, кивнула, ее приоткрытые губы пьянили атамана сильнее любого хмеля.

— Видишь, как, — он обстоятельно укладывал ее на лавку. — Я дружине своей завсегда говорю, у кого бабы и детки дома, те дома сидите, нечего сирот плодить. А сам вот сразу и женой, и дитем обзавелся. Для меня розни нет, раз твое оно, значит и моим будет.

Он провел губами по ее ноге, — от маленьких пальчиков до круглого колена, и выше. — Ровно жемчуг у тебя тут, — Ермак жадно вдыхал ее запах. — Жемчуг и мед.

Ермак проснулся от яркого солнечного цвета и гомона птиц. Марфы рядом не было, смятый сарафан, что лежал на полу, пах лесными травами. Он приподнялся на лавке и увидел, что она сидит за столом, к нему вполоборота, и кормит ребенка. Теплый свет играл в бронзовых косах, рубашка сползла с нежного, белее белого, плеча, ребенок приник темной головкой к ее груди.

Атаман подошел неслышно, обнял ее и шепнул: «Будущим летом мне дитя принесешь».

Она, чуть повернув голову, прикоснулась губами к его руке.

— Вот, смотри, еда тут — Марфа убрала грязную посуду и уложила остатки еды в его суму.

— Путь до гор неблизкий, проголодаешься, пока доберетесь. Ну, иди с Богом.

— Гонишь меня? — он усмехнулся в бороду, посадил Марфу к себе на колени.

— Ты ж сам говорил, что тебе надо.

— Надо. — Он с сожалением вздохнул. — А ты меня жди, вернусь, под венец пойдем.

Гнедой умчался в сторону голубых гор. Проводив его взглядом, Марфа вздохнула, подхватила дочь на руки, поцеловала мягкую щечку. — Пойдем в церковь. Окрестим тебя.

— Значит, раб божий Петр, — записал священник. — Помянем, как положено. — А что ж, у тебя дитя некрещеное все это время было? Больше года ведь уже.

— Дак в лесах, — повинилась Марфа, опустив голову, — где крестить? А сейчас муж у меня преставился, упокой Господи душу его, — она перекрестилась, — одной с дитем в лесу страшно, вот я и вернулась в Чердынь.

— Другого мужа тебе надо, — сердито пробормотал батюшка, смерив ее взглядом с головы до ног. — Ты сама дите еще, да еще и с приплодом, куда тебе одной. Над тобой молитву очистительную не читали, конечно? Хотя ясное дело, в лесах не почитаешь. Ладно, пошли в храм. — Пропустив Марфу вперед и глядя ей в спину, он подумал, что такая долго одна не засидится, уж больно хороша, невместно и смотреть-то.

В восприемники взяли дьякона и старушку вдову, что пекла просфоры.

Марфа слушала скороговорку батюшки, и вдруг усмехнулась про себя — ее-то саму крестил митрополит Московский, в Успенском соборе Кремля, под звон колоколов, в золотой, изукрашенной самоцветами купели, и восприемником ее был государь Иван Васильевич.

Мать рассказывала, что в честь крещения неделю подряд раздавали богатую милостыню по всем московским церквям и монастырям, а в городской усадьбе Вельяминовых перегородили Воздвиженку для конных и пеших — полтысячи приглашенных на празднество не могли все одновременно усесться в трапезной, и столы вынесли на улицу.

Рядом с ее ногой пробежала мышь. Марфа посмотрела на помятую, погнутую купель, на паутину в углах церкви.

— Заснула, что ли? Звать дитя как?

— Феодосия.

— Крещается раба Божия Феодосия во имя Отца, аминь.

Девочка, почувствовав воду, не заплакала, а весело засмеялась.

Отряды встретились на полдороге к перевалу.

— Все тут путем у вас? — спросил атаман, спешившись. — Толмача взяли?

— Да нет, — Петя помрачнел. — Говорят, как Вассиан преставился, никто больше к остякам и не ездил, боятся монахи, что не справятся, а еще и дорога опасная, незнакомая. Не отпустил никого настоятель.

Ермак потянулся.

— И без них поговорим, у нас полсотни клинков, как все зараз заговорят, и толмач не понадобится.

— А ежели мирные они? — Петя, поворачивая над костром ощипанную птицу. — Что ж сразу мечами-то махать?

— В Чердыни говорят, уж два года как не видели их, раньше они торговать приходили, а теперь затаились. Не нравится мне это, неспроста, чую.

— Думаешь, правы Строгановы, что с татарами остяки соединились?

Атаман вытащил фляжку, — Мы ж по-серьезному еще и не совались за Большой Камень. Что при государе Иване Великом, что сейчас, так, только воду трогаем. А надобно в нее по горлышко заходить и плыть. Только для этого не полсотни клинков надобно, а поболе.

— Как на Чусовую пойдем, так надо еще народ в дружину набрать. — Петя разрезал птицу кинжалом. — Следующей весной двинемся?

— Как реки вскроются, так и двинемся. Я к той поре повенчаюсь уже, — довольно ухмыльнулся Ермак.

— То-то я смотрю, ты из Чердыни приехал, ровно кот, сметаны отведавший.

— А и верно, сметаны, — немного сконфузился атаман. — Бабу нашел добрую, Петр.