— От его императорского величества богдыхана Цяньлуна, по его личному разрешению.

Ворота, расписанные львами, медленно распахнулись. Отец Франческо, обернувшись, провожая глазами Запретный город, вздохнул. "Да, это только начало пути. Но какая закрытая страна, одна эта их стена чего стоит, отец Альфонсо же возил меня, показывал ее".

Иезуит усмехнулся. Отец Альфонсо поинтересовался: "Что такое?"

— Представил себе, — отец Франческо стал подводить лодку к берегу, — что, например, тосканский герцог Леопольд построил бы стену, что отделяла бы его государство от всей остальной Италии.

Они выбрались из лодки, и пошли на юг, под шелестящими кронами софор, вдыхая свежий, напоенный ароматами цветущих роз, воздух столицы.

— Да, — наконец, сказал отец Альфонсо, — это их путь. Отгораживаться, отделяться от мира. Раньше было совсем по-другому, и здесь, и в Японии. Я же вам показывал архивы. Много людей крестилось, уважаемых людей, чиновников, военных. А теперь, после воцарения маньчжуров — он пожал плечами, — нам запретили открытые проповеди. Сами понимаете, рисковать мы не можем, так что остаются только потомки старых христианских семей. В Японии — то же самое.

— Да, — отец Франческо наклонился, и полюбовался розой: "Не могу рвать, рука не поднимается. И хризантемы тут роскошные, конечно. Кстати о хризантемах, я видел, эту брошюру: "Мученичество бронзового креста", ее и на китайский язык перевели?"

— Отец Жан-Жозеф это сделал, — улыбнулся иезуит. "Я ведь ездил в Японию, тайно, конечно, отец Франческо — поддержать наших братьев по вере. Добрался туда, на север, в Сендай. Не поверите, — там, на мессу, я ее в сарае служил, — чуть ли ни сотня человек собралась. Конечно, помолился у могилы отца Джованни, да упокоит его Господь в сонме праведников, — иезуит перекрестился: "Хризантемы там так и не увядают, а ведь полтора века прошло".

Они подошли к озеру Чжуннаньхай. Отец Франческо вскинул голову, глядя на шпиль церкви, что стояла посреди большого, ухоженного сада: "Знаете, отец Альфонсо, пока англичан не пускают дальше Кантона — мы с вами можем не беспокоиться".

Второй иезуит остановился. Засунув руки в карманы сутаны, священник, горько, заметил: "Они торгуют опиумом, это золото, отец Франческо".

— Золото, — задумчиво повторил итальянец и вдруг улыбнулся: "Нет, отец Альфонсо, золото — это наши архивы тут, в Пекине, наши переводы, Летний дворец богдыхана, что построили наши инженеры. Все остальное, — он махнул рукой, — так, преходящее. Эту страну можно завоевать только умом, — иезуит постучал себя пальцем по седоватому виску, — а не деньгами, или оружием".

— Дай-то Бог, — вздохнул отец Альфонсо. Они, перекрестившись, зашли в прохладный, темноватый, пахнущий благовониями зал.

Бронзовая черепаха, нагретая весенним солнцем, поднимала голову к бледно-голубому небу. В траве у озера трещали кузнечики. Маленькая кавалькада всадников проехала через высокие ворота. Спешившись у входа в павильон, командир сказал, оглядывая шелковый паланкин: "Сейчас вы окажетесь во дворце, госпожа".

Расшитое цветами полотнище заколыхалось, деревянные, резные двери павильона распахнулись. Четверо евнухов, в темных халатах, подняв его на плечи, понесли закрытые носилки внутрь.

— И очень хорошо, — тихо пробормотал начальник отряда и отер пот со лба. "Лучше уж воевать против варваров на западе, чем сопровождать такие грузы. Случится с ней, что по дороге — головы лишишься. Все, ребята, — оглянулся он на солдат, — по казармам, сегодня день отдыха".

Устланный шелковыми коврами павильон был наполнен запахом роз.

— Госпожа, — наклонился один из евнухов к паланкину, — мы на месте.

Белая, холеная, маленькая рука раздвинула занавеси. Девушка — небольшого роста, тоненькая, черными, мягкими волосами, убранными в высокую прическу, в розовом халате, — ступила на ковер.

Сидевший на возвышении старший евнух поднялся, коротко поклонившись: "Госпожа, добро пожаловать. Указом его императорского величества вам дается новое имя, Бэйфан Мэйгуй…"

— Роза Севера, — подумала девушка, опустив огромные, чуть раскосые черные глаза.

— Также из уважения к заслугам вашего покойного отца, — евнух откашлялся, — вы возведены в разряд "драгоценных наложниц". Это, — он поднял длинный палец, — только рангом ниже императрицы.

— Я буду, рада услужить его величеству, — тихо, так и не подняв головы, отозвалась девушка. "Наша семья всегда была верна Империи. Я надеюсь, господин, что не уроню достоинства предков".

— Очень верно, госпожа Мэйгуй, — согласился евнух. "Прежде чем препроводить вас в покои, я должен обыскать ваши вещи и провести личный досмотр".

Девушка стояла, обнаженная, низко склонив шею, чувствуя пальцы евнуха, что медленно проверяли все ее тело. Наконец, он отступил: "Можете одеться, госпожа Мэйгуй. Что это? — он показал на простую деревянную шкатулку, что стояла поверх расписанного цветами и птицами сундука.

Мэйгуй надела халат, и сунула узкие, нежные ступни в шелковые туфли: "Это письменные принадлежности моего покойного отца, господин. Традиция дочерней почтительности велит мне относиться к ним с уважением".

Евнух повертел в руках нефритовую чернильницу, с пером. Он хмыкнул, открывая крышку сундука: "Я вижу, ты привезла книги своего отца. Если тут есть что-то запрещенное…"

— Мой отец искренне раскаялся в своих грехах перед лицом его Величества и сам, своими руками, сжег крамольные труды, — едва слышно ответила девушка. "Я бы не посмела, господин…"

Евнух щелкнул пальцами. Мэйгуй, прижимая к груди деревянную шкатулку, поспешила вслед за ним по раззолоченному, пышному коридору.

— Раскаялся, — думала она, сворачивая, спускаясь и поднимаясь по ступенькам, — раскаялся, стоя на коленях перед императором. Смотрел, как горят его книги, и вернулся домой с руками, что пахли дымом. Позвал меня, мы пили чай, и читали "Веселое путешествие монаха и наложницы", — Мэйгуй почувствовала, что улыбается. "Папа тогда сказал: "Я рад, что люди смеялись, читая мои повести, милая". А утром я пришла с завтраком, и он был уже мертв. И даже "Веселое путешествие" сжег, перед тем, как принять яд".

Она тихонько вздохнула. Евнух, открывая низенькую дверь, повел рукой: "Тут".

Маленькая собачка, что лежала на шелковой подушке, вскинула круглые, черные, навыкате глаза. Грустно положив нос на лапы, пес опустил уши.

— Ты можешь дать ему новое имя, — коротко сказал евнух, опуская на деревянный, полированный пол сундук Мэйгуй.

— Он тоскует, — девушка присела рядом и погладила нежными пальцами черно-рыжую шерсть. "По своей хозяйке, да? — спросила она песика и услышала холодный голос евнуха: "У него теперь новая хозяйка. Устраивайся, за тобой пришлют, когда настанет время".

Мэйгуй вздрогнула — дверь заперли. Она, поднявшись, заглянула в маленькую умывальную. Крохотный садик с кустами цветущего шиповника был обнесен стеной. Собачка тяжело вздохнула и вопросительно посмотрела на девушку.

— Ши-ца? — неуверенно спросила Мэйгуй. "Нет, — она помотала головой, — ты же не лев, ты маленький львенок. Наньсин, — девушка рассмеялась. Собачка чуть слышно гавкнула.

— Ну, ты меня не выдашь, — Мэйгуй устроилась у стены. Взяв шкатулку, она осторожно нажала на выступ в медном замке. Дно поднялось. Девушка, прикоснувшись пальцами к маленькому, искусной работы, крестику, что лежал в тайнике, шепнула: "Я все помню, папа".

Ужин принесли, когда над стеной Запретного города уже висело медное, огромное, закатное солнце. Мэйгуй приняла от служанки поднос с чаем и рисом. Выйдя на ступеньки, усадив рядом с собой Наньсина, она стала есть.

На дне простой фарфоровой пиалы, под зернами риса, лежал кусочек бумаги. Мэйгуй взглянула на алый полукруг с лучами, и бросила бумагу в глиняный фонарь, что стоял на террасе. Девушка проводила глазами легкий дымок, развеявшийся в вечернем небе. Она погладила Наньсина по мягким ушам: "Красное солнце взошло, милый. Братья здесь и готовы бороться".